Зигмунд Кинси - История борделей с древнейших времен
В начале рабы ставят блюда на стол перед каждой постелью. До классического периода считается хорошим тоном показывать «архаический» вкус к простой еде. Скромный ужин: фрукты, рыба, жареное или вареное мясо, овощи, горох или бобы, оливки, пирог из меда и конечно же миндаль, лесной орех, которые грызут весь вечер, так как считается, что они ослабляют действие вина.
Еда – это всего лишь прелюдия к самой увлекательной части пиршества, разогрев перед симпозием.
Симпозий – «время, когда пьют вместе». Алкивиад в «Пире» Платона не скрывает: он пришел, чтобы пить вино в компании.
«Друзья, позвольте выпить с вами человеку, который уже много выпил, или нам нужно уйти, ограничившись целью нашего появления – короновать Агафона? Вчера, добавил он, я не смог приехать; но сегодня я здесь, с этими лентами на голове, чтобы увенчать ими человека, которого я провозглашу самым мудрым и самым красивым. Вы смеетесь надо мной, потому что я пьян?»
Не важно, откуда вино: Крит, Родос, Аттик, но его нужно до пяти или шести литров на человека. Зимой его пьют горячим и с добавлением пряностей. Иногда добавляют дурманящие травы и специи, и оно освобождает чувства, вызывает галлюцинации. Однажды гости на пиру видели ужасное кораблекрушение и бредили до следующего дня. Рецепт галлюциногенного напитка остался тайным.
Правила определяются тем, кто организует симпозий. В качестве короны хозяин носит фригийский колпак, знак уважения народу, который известен своим пьянством. Симпозиарх решает, что наливать в кубки: цельное вино или разбавленное и как именно нужно его разбавлять. Благоухающая листва, плющ, мирт или розмарин, розы, фиалки, нарциссы и прочее отдаляют опьянение. Плутарх ссылается на старейшин, чтобы подтвердить это применение: «Очевидно, что цельное вино, ударяя в голову и повышая давление в теле, туманит разум человека. Однако вещества, содержащиеся в цветах, – волшебное средство от этого воздействия. Некоторым образом они образуют стену вокруг головы, как вокруг цитадели. Теплые вещества из цветов расширяют поры, и пары вина выходят. Холодные же своим мягким действием отклоняют пары, которые поднимаются в мозг. Из их числа – венки из роз и фиалок. И те и другие своим запахом подавляют и препятствуют ощущению тяжести в голове. Но цветок сыти, шафрана, кирказона постепенно приводит людей, которые слишком много выпили, к безболезненному сну. Эти цветы имеют нежный и легкий аромат и имеют свойство постепенно развеивать неустойчивость характера и ожесточенность, которые формируются у пьющих. К ним возвращается спокойствие, состояние опьянения уменьшается и вскоре исчезает». Есть и другие цветы, которые усиливают возбуждение. Как только обстановка становится непринужденной, исчезает робость. «Это вполне естественно, что человек под воздействием вина дает волю своим чувствам и говорит о сексе. Действительно, мы склоняемся к такого вида разговору, когда мы пьем больше, чем нужно».
После пеана, оды в честь Аполлона, которая открывает симпозий, наступает время воспевать схолии. Моду задавали самые известные поэты; талантливые музыканты поддерживали оживленную атмосферу.
«Вначале концерт был действительно превосходный. Но позже, когда музыканты немного узнали гостей и почувствовали, что большая часть гостей находится под влиянием наслаждения и желания и готова позволить им играть самые сладострастные мотивы, они разошлись. Эти звуки опьяняют больше, чем какое-либо вино, которым заполняли себя без осторожности и меры. В самом деле, гости не сдерживались и кричали и хлопали в ладоши, лежа в постели: большинство гостей заканчивали тем, что исполняли самые непристойные танцы, которые вызывали подобные мотивы и музыку.
С нами пил философ. Вошла флейтистка и попросила разрешить ей сесть на его кровать. Он отказал, приняв высокомерный вид. Но позже флейтистка была выставлена на аукционе, ибо это обычай на пиршествах. Тогда он участвовал в аукционе смелее молодого девственника; но когда девушка была продана другому, он разозлился на этого человека, заявив, что тот действовал не по правилам. В конечном счете этот суровый философ подрался, он, который совсем недавно даже не соизволил уступить место девушке рядом с собой».
Но иногда на пирах вспыхивают и ссоры. Мужчины ссорятся из-за женщин, женщины – из-за мужчин. В диалогах Лукиана мать гетеры встревожена – та предосудительно вела себя на последнем застолье.
« Мать. С ума ты сошла, Филинна, или что с тобой случилось вчера на пирушке? Пришел ко мне поутру Дифил в слезах и рассказал, что он вытерпел от тебя. Будто ты напилась и, выступив на середину помещения, стала плясать, хотя он тебе запрещал, а потом целовала Ламприя, его товарища. Когда же Дифил рассердился на тебя, ты, не обращая на него внимания, подсела к Ламприю и обняла его, а Дифил при виде всего этого готов был повеситься. А ты, кажется, и ночи не провела с ним, но оставила его плакать, а сама лежала на соседней постели, напевая и огорчая его».
Дочь оправдывается:
« Филинна. А то, что он сделал, матушка, он не рассказал тебе? Иначе б ты не защищала его, такого обидчика! Ведь он, бросив меня, вступил в разговор с Таис, подругой Ламприя, пока тот не пришел. Когда же он увидел, что я рассердилась и стала делать ему знаки перестать, он взял Таис за кончик уха и, запрокинув ей голову, поцеловал так крепко, что с трудом оторвал свои губы. Тогда я стала плакать, а он засмеялся и долго говорил Таис на ухо, про меня, конечно, и Таис улыбалась, глядя на меня. Когда они заметили, что идет Ламприй, то перестали целоваться, и я все-таки легла рядом с Дифилом, чтобы у него не было после повода для ссоры, а Таис, поднявшись, стала плясать первая, высоко обнажая свои ноги, как будто у нее одной они красивы. Когда она кончила, Ламприй молчал и не сказал ничего, а Дифил стал расхваливать ее изящество и искусство – как согласны ее движения с музыкой кифары, как стройны ноги, и тысячу подобных вещей, словно хвалил Сосандру, дочь Каламида, а не Таис, которую ты ведь знаешь, какова она: мы ведь купались вместе.
Таис же тотчас бросила мне такую насмешку: «Если кто, – сказала она, – не стыдится, что у него худые ноги, пусть встанет и протанцует».
Что же еще сказать, матушка? Я поднялась и стала плясать. Что же мне было делать? Не плясать и оправдать насмешку и позволить Таис царствовать на пирушке?
Мать вразумляет ее:
« Мать. Ты слишком самолюбива, дочка. Не нужно было обращать на это внимания. Но скажи все-таки, что было после.
Филинна. Ну, другие меня хвалили, а Дифил один, лежа на спине, смотрел в потолок, пока я не остановилась от усталости.
Мать. А правда ли, что ты целовала Ламприя и, перейдя к нему со своего места, обнимала его? Что же ты молчишь? Это уж совсем непростительно.
Филинна. Мне хотелось в отместку рассердить его.
Мать. Потом ты не спала с ним и даже пела, когда он плакал. Не знаешь ты разве, дочка, что мы нищие? Забыла ты, сколько мы от него получили и какую зиму мы провели бы в прошлом году, если бы нам его не послала Афродита?
Филинна. Что же, поэтому мне терпеть от него оскорбления?
Мать. Сердись, но не отвечай ему оскорблениями. Разве ты не знаешь, что оскорбленные любовники порывают связь и упрекают себя за нее? Ты же постоянно бываешь слишком сурова с человеком – смотри, как бы мы, по пословице, слишком натягивая, не порвали веревочку».
На другом пиршестве, устроенном женщинами, происходит нечто, о чем Лукиан может говорить только обиняками:
« Леэна. Устроили они как-то попойку, Мегилла и Демонасса, коринфянка, тоже богатая и такая же, как и Мегилла, и взяли меня играть им на кифаре; когда же я поиграла, стало уже поздно, и пора было ложиться спать, а они обе были хмельны. «Ну, – говорит Мегилла, – теперь было бы хорошо заснуть; ложись здесь, Леэна, посередине между нами обеими».
Клонария. И ты легла? А что было потом?
Леэна. Сначала они стали меня целовать, как мужчины: не только касаясь губами, но слегка приоткрывая рот, обнимали меня и мяли груди. А Демонасса даже кусала меня среди поцелуев. Я же все не могла еще понять, в чем дело. Потом Мегилла, разгорячившись, сняла накладные волосы с головы, покрытой совершенно ровными, короткими волосами, и тело показала обритое совсем, как у самых мужественных атлетов. Я была поражена, когда посмотрела на нее. А она говорит мне:
– Видала ли ты, Леэна, когда-нибудь такого красивого юношу?
– Но я не вижу здесь, – говорю, – Мегилла, никакого юноши.
– Не делай из меня женщину, – говорит она, – мое имя – Мегилл, и я давным-давно женат на этой Демонассе, и она моя жена.
Я засмеялась на это и говорю: «Итак, ты – Мегилл, мужчина, и обманул нас, подобно Ахиллу, который, как говорят, скрывался среди девушек? И мужскую силу имеешь, и с Демонассой ты делаешь то же, что и мужчина?»
