Русская классика, или Бытие России - Владимир Карлович Кантор
Разумеется, Шпет новой власти, новой идеологии был не нужен. Более того, после высылки из страны писателей и мыслителей, близких ему по уровню проблематики, Шпет по сути дела остался один на один с режимом. Хотя по-другому и быть не могло: в такие стальные эпохи вольные сообщества умирают быстро, а принудительный коллективизм рождает чувство глубинного одиночества у людей духа и мысли. В этом секрет тоталитаризма, его власти над людьми. Сумевший неимоверным усилием (с помощью Луначарского) остаться в стране, уже будучи внесенным в списки «философского парохода», Шпет погиб (был расстрелян) спустя пятнадцать лет. За год перед смертью он писал Юргису Балтрушайтису из Томска: «Высшей силе было угодно преподать мне урок, заставить разбираться в вещах и людях с тем, чтобы каждому найти его действительное, не иллюзорное место. Мне кажется, что урок дан поздновато и всей пользы его назидания я не применю»[876].
Но сегодня хочется верить, что сам факт бытия в нашей культуре мыслителей масштаба Г.Г. Шпета и других философов Серебряного века, также классиков XIX века, создает в России реальные предпосылки для Возрождения. В 1921 г. самый смелый из больших русских писателей тех лет Евгений Замятин, заявив о невозможности творчества в большевистской России, употребил такую формулу: «Я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое»[877]. Но формула эта оказалась многозначной. От Чаадаева и Соловьёва до Франка и Степуна был проделан немалый путь. Вроде бы проходит потихоньку и эпоха «нового Средневековья», как назвал идеократические режимы ХХ века Бердяев. Философские взгляды русских любомудров, как теперь ясно, стали по сути дела нашей Античностью. Даже их иллюзии и заблуждения были иллюзии и заблуждения свободных умов, искавших истину. Опираясь на их тексты, вполне возможно возродить этот пафос поиска истины. Иными словами, есть что возрождать.
Вместо заключения
Лишенные наследства
Роль русской классики в русской культуре
1. Были ли у нас стабильные эпохи?
Существует устойчивая легенда, точнее даже, мифоподобное убеждение, почти на уровне подсознания, что именно «наше время» – переходное, а вот «прежде» Россия бывала «всегда» стабильной, нашедшей себя, целостной и гармоничной. Однако стоит поинтересоваться: когда же так оно было?
Может, тридцать лет назад, в начале горбачёвской перестройки? Или сорок лет назад, в брежневский застой, который оказался по сути разложением и распадом, перерождением и переходом системы из одного состояния в другое? А шестьдесят лет назад, в хрущёвский период, период целины, космоса, разоблачения сталинских репрессий, возвращения из концлагерей миллионов, попыток «вернуться» к идеализированным «ленинским нормам партийной жизни», а заодно обогнать США «по производству мяса, масла и молока на душу населения»? Уж иным словом как «переходное» это время не назовешь. Точно так же просится это слово и к сталинской эпохе коллективизации и индустриализации, перетряхнувшей всю Россию. Стоит ли говорить о пореволюционных годах с продразверсткой и НЭПом, швырявших народ из огня да в полымя?
Но может, раньше, между двух революций? На рубеже веков?.. Однако капитализация России, конечно, страну перестаивала, да и современники иначе как переломными эти годы и не называли. Что уж говорить о пореформенной России, когда «все переворотилось» (Л.Н. Толстой) и никак не могло уложиться!.. Но таковыми были и время Екатерины II, и Петра I, и время раскола при Алексее Михайловиче, и Смутное время, и период от Ивана III до Ивана IV (избавление от татарского ига и первое вхождение в европейские сношения), даже двести пятьдесят лет татарского владычества – это время накопления сил и растущего перевеса Москвы. А удельная раздробленность, а Крещение Руси, а становление русской государственности (862) – все указывает на постоянные изменения и переход из одного качественного состояния в другое.
В конечном счете, само культурно-географическое положение России между цивилизующейся Европой (кстати, цивилизация – это тоже процесс, постоянное преодоление собственной варварской природы) и пребывающей в равном себе состоянии варварской Степью предполагало постоянный поиск своей самоидентичности, т. е. существование в ситуации некоторого неустойчивого культурного равновесия. Поэтому, на мой взгляд, переходность является константой российской истории. Быть может, это одна из причин, почему проблема поколений вообще существует в России. Как своей переходностью, так и конфликтом поколений она отличается от недвижных азиатско-восточных деспотий и приближается культурно-исторически и типологически к Западной Европе.
2. «У тех Гамлеты, а у нас еще пока Карамазовы»
Но долгое соприкосновение, даже долгое совместное проживание с кочевой, нецивилизованной степью (столетия татарского господства!) родило своеобразный симбиоз, который предопределил весьма серьезное отличие в российском варианте взаимоотношения «отцов и детей» от варианта западноевропейского. Различие это – в невероятной остроте конфликта поколений в России, намного превышающего конфликтность западноевропейскую. Это различие прекрасно видно из сравнения двух классических произведений западноевропейской и русской литератур, давно уже признанных вершинными в мировой культуре – «Гамлета» Шекспира и «Братьев Карамазовых» Достоевского.
Сравнение это не надуманное, уже в самом романе русского писателя не раз звучит сопоставление двух типов отношения к жизни – гамлетовского и карамазовского. Все они даны в репликах персонажей, но значит это, что сам Достоевский предлагает нам меру и тип для сравнения. Приведем одну из этих реплик (из обвинительной речи прокурора): «Может ли Карамазов по-гамлетовски думать о том, что там будет (т. е. в загробной жизни. – В.К.)? Нет, господа присяжные, у тех Гамлеты, а у нас еще пока Карамазовы!»
В чем же разница?
Начнем с отцов. Отец Гамлета, король, о нем Горацио сказал: «Его я помню; истый был король». Отец братьев Карамазовых, старик Карамазов, при первом же своем появлении на страницах романа замечает о себе, что «точность есть вежливость королей». На реплику своего родственника: «Но ведь вы по крайней мере не король» – тут же шутовски отвечает: «Да, это так, не король. И представьте… ведь это я и сам знал, ей-Богу!» То есть перед нами два отца – король и шут, даже не претендующий быть королем, хотя и намекающий (для читателя) на возможность подобного сближения.
Отношение детей. Гамлет об отце: «Он человек был, человек во всем; / Ему подобных мне уже не встретить». Он не может расстаться с отцом, хотя тот мертв: «Отец!.. Мне кажется его я вижу… В очах моей души». Сам облик отца говорит Гамлету о божественной сотворенности человека: «Поистине такое сочетанье, / Где каждый бог вдавил свою печать, / Чтоб дать вселенной образ человека». Смерть отца – для него почти космическая катастрофа: сюжет трагедии – месть за отца. Дмитрий Карамазов отца иначе, чем «псом» и «Езопом» не называет. Езоп в его словоупотреблении значит шут и «урод». Про отца он восклицает: «Зачем живет такой человек!.. Скажите мне,
