Изображая, понимать, или Sententia sensa: философия в литературном тексте - Владимир Карлович Кантор

– Вы знаете, родители революционеров далеко не всегда становились революционерами. Разумеется, если дети эмигрируют, то родители едут часто за ними. Но ведь эмиграция идет во все страны. Я знаю очень много русских людей, которые уехали следом за своими русскими детьми. Но выбор национальности – это совсем иное дело. Это очень личное решение.

– Как по-вашему, с чем связано то обстоятельство, что сейчас именно на евреев-полукровок модно списывать грехи – от развала страны и разнузданного поведения на экранах телевидения до оскорбительных обвинений в Холокосте? Не кажется ли вам, что налицо черты очередного дегенератизма, психического расстройства?

– Просто антисемиты в этом смысле в неменьшей степени требуют национальной ясности, чем раввины. Я бы назвал таких людей людьми одноразового использования. Они скорее признают чистого еврея, чем полукровку, ибо полукровка несет в себе тайну и вызывает патологический страх у языческого племенного сознания. Полукровка для этого сознания не просто Другой, он таинственный Другой. Человеку же свойственно опасаться непознаваемого.

Но, думаю, это опасение от глупости и невежества. Это страх перед многосмысленностью, которым обладает любой творец, любой неординарный человек.

– Ваш роман «Крепость» буквально прошит эпиграфами из Пушкина. Не есть ли для вас Пушкин, его слово – формула сочетания двух ваших половин? Как бы вы посоветовали вести себя в жизни евреям-полукровкам?

– Пушкин – очень ясный поэт, может, самый ясный в русской культуре, но кровей разных в нем немало, а уж многосмысленностью он поспорит с любым гением. Не случайно так много раз говорилось, что Пушкин – это «загадка» (Достоевский), которую следует разгадать. И разгадывают до сих пор. Одноразовые и одноклеточные разгадок не требуют. В человеке должна быть тайна – не криминальная, а тайна души.

Судьба человека и его возможности. ХХ век

Прогресс – это стремление к возведению человека в человеческий сан.

Каждый человек несет ответственность перед всеми людьми за всех людей и за все.

«Сопротивление несчастиям и боли»

(О творчестве Джозефа Конрада)

Творчество Конрада – своеобразный мост, перешеек, соединяющий западную и русскую культуры. Это писатель, который неожиданно для западного мира обнаружил в привычной европейцам ойкумене проблемы, поражавшие европейских читателей в прозе русских классиков (Тургенева, Толстого, Достоевского…), но считавшиеся экзотическими, специфически русскими. Он привнес в западную литературу новый пафос, новую романную структуру, усвоив Западу ту трагическую ноту, которой она была лишена со времен Шекспира и Байрона.

Не случайно Фолкнер ставил книги Конрада рядом с Библией, Шекспиром, Толстым, Достоевским, Данте, Мильтоном… А Роберт Пенн Уоррен констатировал: «После Конрада романы уже нельзя было писать так, как их писали раньше»[745]. «Мощный гипнотический стиль»[746] – так о прозе Конрада отозвался Грэм Грин.

Джозеф Конрад

Высказывания, что называется, весьма авторитетные, но существенно – для дальнейших рассуждений о Конраде – понять, какие же проблемы считались «специфически русскими» и почему удивил Конрад писателей Запада. Один из самых европейских писателей Стефан Цвейг, говоря о Достоевском, так определял особенности русской прозы: «Мы, европейцы, живем в наших старых традициях, как в теплом доме. Русский девятнадцатого столетия, эпохи Достоевского, сжег за собой деревянную избу варварской старины, но еще не построил нового дома… Никто из них не знает меры, закона, поддержки традиций, опоры унаследованного мировоззрения. Все они беспочвенны, беспомощны в незнакомом им мире. Все вопросы остаются без ответа, ни одна дорога не проложена. Все они люди переходной эпохи, нового начала, мира. Каждый из них Кортес: позади сожженные мосты, впереди – неизвестность… В творчестве Достоевского каждый герой наново решает все проблемы, сам окровавленными руками ставит межевые столбы добра и зла, каждый сам претворяет свой хаос в мир»[747]. Но обжитой европейский дом в начале XX столетия оказался под угрозой разрушения. Силы хаоса обрушились на Европу сызнова, как в давно забытые времена, переселения народов, Крестовых походов, религиозных войн. Казавшиеся экзотическими русские проблемы (с нигилистами, взрывами бомб, террористами, революционными потрясениями) стали вдруг проблемами всемирными. Как было осмыслять позицию человека, личности в разбушевавшемся мире, мире, потерявшем всякую разумность, к которой так привыкла за последние пару столетий склонная к рационализму европейская часть человечества? Личность должна была заново учиться сама, без поддержки институтов цивилизации, «ставить межевые столбы добра и зла». Но писатели Запада, не говоря о собственной древней традиции (Шекспир, Данте, Гриммельсгаузен, Сервантес, Рабле…), имели камертон недавнего происхождения, по которому настраивалось их искусство: русскую классику XIX столетия, а внутри – творчество Джозефа Конрада.

Интересно, что в России Конрад очень долго числился (да и сейчас его порой ставят в тот же ряд) по разряду «приключенческой литературы». В свою очередь, сюжеты конрадовских книг русскому читателю казались экзотическими. Однако он требует более серьезного прочтения, ибо в зеркале его произведений русская культура словно видит свои собственные проблемы – только на другом материале и другими глазами, «глазами Запада», как и был назван один из романов Конрада, впрямую написанный о России.

А теперь попробуем вспомнить, часто ли и много ли читали мы Конрада в те годы, когда мы читали и перечитывали Стивенсона, Киплинга, Лондона. Скорее всего не часто и не много, а если взрослые и подсовывали какую-нибудь из его книг, уверяя, что это тоже увлекательно, потому что «про море», то мы, полистав или даже терпеливо попробовав вчитаться, все же откладывали. Действительно, в его книгах было море, шквалы и тайфуны, но вот того приключенческого начала, которое не дает закрыть книгу до последней страницы, мы не чувствовали. В них было слишком много рассуждений, разговоров, размышлений и постоянного самоанализа героев. Подросток же, как известно, ищет прежде всего активного, энергичного действия, пусть не всегда правдоподобного, как, например, в «Острове сокровищ», зато увлекательного. Конрад же в своих описаниях небывалых историй, как правило, весьма, правдоподобен – дотошно правдоподобен. Ему все надо описать и объяснить, как и каким образом одно обстоятельство вытекает из другого.

Но некоторым повезло: они открыли Конрада позже, когда это и надо было делать. И Конрад оказался тем самым искомым писателем, который не просто дает рецепты жизнеповедения, а как бы вместе с читателем пытается разобраться в жизни. Я подчеркиваю: вместе с читателем…

В произведениях Конрада, помимо глубины мысли, мы чувствуем какое-то затрудненное дыхание человека, словно на свой лад, заново (и в самом деле заново) рассматривающего и оценивающего весь комплекс нравственных норм и коллизий, могущих возникнуть перед любым из нас. В этом постоянном и достаточно жестоком испытании нравственных устоев человека