Семь светочей архитектуры. Камни Венеции. Лекции об искусстве. Прогулки по Флоренции - Джон Рескин
84. Всякое истинное правосудие должно карать порок и вознаграждать добродетель, только – и этим оно отличается от личной мести – оно карает совершенное зло вообще, а не зло, причиненное нам. Оно – национальное выражение продуманного гнева и продуманной благодарности. Оно существует не для примера и не для исправления, но прежде всего – для отплаты. Оно – безусловно искусство соразмерного воздаяния, умение оказывать почет тому, кто заслужил почет, покрывать позором того, кто заслужил позор, доставлять радость тому, кто ее заслужил, и причинять боль тому, кто заслужил боль. Оно не воспитывает, потому что люди должны воспитываться здоровыми нравами, а не наградами и карами; оно не предупреждает, потому что отправляется без всякой мысли о последствиях. Справедливая нация творит суд и расправу только в целях справедливости. Но в этом, как и во всех других случаях, правильное направление второстепенной страсти зависит от того, привиты ли они к двум первоначальным инстинктам: к чувству гармонии и добра; само негодование возникает как протест против оскорбления этого чувства. Неужели вы думаете, что μῆνις Αχιλῆος[93] произошел от жестокосердия Ахилла или фраза «Pallas te hoc vulnere, Pallas»[94] – от жестокосердия сына Анхиса?
85. Подойдите с этим ключом к лабиринту, который представляют собой искусства великих наций, и вспомните ход их развития; вы заметите, что началом всякого искусства, имевшего успех и истинно прекрасного, всегда была – да иначе и быть не могло – любовь к гармонии в мире материальном, соединенная с истинной διχαιοσύνη[95], а также стремление к красоте в этом мире в связи с истинным чувством любви – charitas – и с бесконечно разнообразными формами благородства, которые определяются различными значениями слов χάρις и gratia[96]. Вы увидите, что эта любовь к красоте является существенной частью всякой здоровой человеческой натуры, и хотя она может очень долго существовать рядом с чертами, недостойными в других отношениях, но сама по себе она безусловно хороша. Она – враг зависти, скупости, пошлых мирских забот и особенно жестокосердия. Она окончательно погибает, когда человек поддается этим дурным инстинктам. И люди, в которых она особенно сильна, всегда сострадательны. Они любят справедливость; они раньше всех отличают и объясняют то, что ведет к счастью всего рода человеческого.
86. Почти все наиболее важные истины, касающиеся естественного соотношения между любовью к красоте и человеческой жизнью, нашли выражение в греческих мифах, а именно в разнообразных преданиях о происхождении и функциях граций. Но одного, самого важного обстоятельства они не могли постигнуть во всей полноте, а именно – что интенсивность всех других ощущений красоты находится в точном соответствии с чистотой воображения и со степенью искренности в любовной страсти. Они не вполне сознавали – и поэтому не могли дать этому ни философского, ни мифического выражения – ту тесную зависимость, которая существовала между их мощью в постижении красоты и честностью в семейных привязанностях: нарушение семейных устоев являлось темой самых потрясающих трагедий. Вот почему похищение Елены послужило главным сюжетом их эпической поэзии, а самое яркое воплощение торжества этих законов выразилось в истории Альцесты[97]. К несчастью, положение женщин, даже самых достойных, было подчиненное, а чувства к ним все-таки были испорчены отдельными проявлениями той низкой страсти, анализ которой столь же труден, сколь неприятен. Это задерживало как нравственные, так и художественные успехи греческого духа. Прошло почти два тысячелетия заблуждений и мук, прежде чем удалось достичь высшей и святой человеческой любви. Это было, с одной стороны, истинной наградой за ту борьбу, которую христианство с честью выдержало в течение веков испытания, с другой – это было явное и высшее развитие веры в то, что чистота девы есть свойство, связующее женщину с Богом. В песнях Данте и в картинах Бернардо Луини постигнуто и навеки воплощено все чистое, все прекрасное, все, что слывет хорошим, чтобы люди – если только существует какая-нибудь добродетель, если только есть что-нибудь достойное хвалы – всегда могли об этом размышлять.
87. Вы, вероятно, обратили внимание на выражение, которое я употребил несколько минут назад: «чистота воображения в любовной страсти». Я еще не говорил, да сегодня у меня и нет возможности говорить о нравственной силе воображения; но вы сами прекрасно можете уяснить для себя ее природу. Для этого просто сравните отношения полов, начиная с самых низших форм, моли и моллюска, и через творения высших классов, у которых существует подобие семьи и ее законов, дойдя до любви чистых женщин и мужчин, наконец, до идеальной любви, вдохновлявшей рыцарство. Параллельно этой огромной восходящей лестнице идет возрастание способности воображения, которая возвышает и расширяет власть страсти, пока наконец у вершины не превращается в оплот терпения, в хранителя чести и в достойное совершеннейшее свойство.
88. Далее вы увидите, что как в любви, так и в других страстях надлежащее управление ими и их подъем берут начало в воображении, которое является их властелином. Побеждать страсти, что часто считают суммой всех обязанностей по отношению к ним, может и спесивое тупоумие; но правильно возбуждать их и усиливать для добра – дело воображения, лишенного эгоизма. Говорят, человек по природе бессердечен. Не верьте! Его природа добра и благородна, но ограниченна и слепа и с трудом постигает то, чего не видит и непосредственно не ощущает. Люди всегда заботились бы о других так же, как о себе, если бы представляли их так же, как себя. Представьте, что на глазах самого грубого человека упал в воду ребенок, – он сделает все, чтобы спасти его, даже рискуя собственной жизнью, и весь город будет радостно приветствовать спасение одной маленькой жизни. Представьте, что этому же человеку скажут, что сотни детей умирают от заразных болезней, что причиной служит недостаточность санитарных мероприятий; представьте, что добиться этих мероприятий для него будет стоить некоторого беспокойства, – и он не ударит пальцем о палец, и, вероятно, весь город оказал бы ему противодействие, если бы он сделал это. И вот жизнь многих достойных женщин проходит в мелких заботах о себе, в минутных интересах и в пошлых удовольствиях их круга, потому что они ни разу не потрудились заглянуть за его пределы, не потрудились что-нибудь узнать о великом мире, в котором их жизнь увядает, подобно стеблю горькой травы в бесплодных полях.
