Михаил Армалинский - Соитие (Альманах эротической литературы)

Напрашивается простой выход, уехать в тропическую страну — построить хижину на берегу океана и питаться плодами, с растущих вокруг дерев. Простота этой мечты делает её недостижимой. Привычка пустила глубокие корни и не даёт двинуться.

Поэтому он уныло садился в машину и ехал на работу.

Аг вспомнил, что по пути на работу был сигнал, у которого он ждал, чтобы зажглась стрелка для поворота налево. Он сидел в машине и ждал сигнала, прося, чтобы он, как можно дольше, не зажигался. На работе его встречала мечта о скором окончании дня, чтобы поскорее вернуться домой и не быть тревожимым, окликаемым, одергиваемым миром. Он лгал своему начальнику подчинением, он лгал своим подчиненным приказаниями. Он ел свой ленч и смотрел на часы, мечтая о неподвижности времени. Какое великое чувство свободы охватывало его, когда он выходил из дверей на свежий воздух после окончания рабочего дня.

Это его время!!! Это его жизнь.

Почему, почему мы должны быть прокляты трудом? Выходные дни были нам даны не для отдыха, а для издевательства над нами, чтобы понедельником напомнить нам о нашем рабстве. Он вспоминал угрюмый вид утреннего потока машин — стадо механизмов, которыми правили нужда и привычка. Как прекрасно утреннее небо, но жизнь требовала вперить глаза в землю. Неужели проступок Адама и Евы был настолько ужасен, чтобы, помимо смерти, наказать ещё и ненавистным трудом?

Аг услышал как за стенкой, двигается Лю, и вот он услышал, что она на пороге его комнаты:

— Аг, ты спишь?

— Нет.

— Мне вдруг стало так страшно и одиноко.

— Иди, ляг со мной.

Он почувствовал, как Лю приблизилась, и её горячее тело улеглось рядом. Он обнял её, и она прильнула к нему:

— Как всю это тебе нравится? — спросила она тревожно.

— Черт его знает. Приятно и странно, — ответил Аг.

— Да, странно и приятно, — сказала Лю.

Они обнялись и уснули под журчание воды в комнате.

За мгновенье до того, как погрузиться в сон, в сознание Ага пришла фраза:

«из ночи сделали отхожее время любви».

Они проснулись одновременно от шума, раздававшегося из окна, которое оказалось просто отверстием в стене без стекол и без рамы.

Под окном стояло несколько десятков людей в балахонах и чревовещало.

Владимир Мирской

Суть тела

Я и непечатным словом не побрезговал бы…

Я был очарован непристойным,скрытым в очевидных тайниках.На меня шагали строем стройнымженщины с оружием в ногах.

От тоски смертельной утешая,поселясь в моей душе пустой,мне являлась женщина чужая,но всегда с такой родной пиздой.

Мы с тобою люди любвиэто значит, что мы — вдвоем.Ты сидишь на мне визавимы друг другу фору даем

в той игре, где победа намсуждена через пять минут,мы друг друга сосем до дна,но нам время не обмануть,

потому что заставит оноотыграться нас на любви.И движенье пьянит, как вино,усыпляя нас визави.

Хуй сломался от оргазма,ты взялась его чинить,изменять его окраскуи размер величины.

Облизав его слегкаи погладив по головке,ты от похоти слегла,хуй же встал от сей уловки.

Манна небесная авиапочтымне раскрывалась конвертом, как почкой,

я поглощал из него содержанье,провозглашая веселое ржанье.

Мне сообщалось о горе и счастьи,письма читал я за воблой и щами,

рядом присутствовала колбаса.Ну, а потом я ответы писал.

В них, незабвенных, сияло желанье,чистое, словно в зажаренной Жанне,

мокрое, словно бордовый тампон,скользкое, словно дрочимый тромбон.

Забавно дев сопротивленье.А я сражаюсь против лени

сопротивленье подавитья жаждой плоти плодовит!

Сначала ноги сжаты плотно,потом в объятьи тесном, потном,

они расходятся, как в бракемуж и жена, устав от драки.

Они расходятся с разбега,и зарожденье человека

ознаменуется потомкровями, водами — потоп.

Я в нём плыву, подобно Ною,от одиночества не ною.

Я разбудил в тебе зверюшку,во мне же зверь не засыпал,ты искусала всю подушку,пока оргазм я зазывал.

Ты завывала. Прозевала,что ночь прошла, в которой мысошлись у книжного развала,как у развалин той тюрьмы,

где нас в неволе разводили.Потом в суде нас разводили.

В тебя проскользнуть и скользить,пока не забудется сколькопришлось прямоты исказить,чтоб стало не сухо, а скользко.

Одежда прозрачна для глазмоих, и с поличным — приличья,чем кончится, знаю, рассказ,мораль измордована притчей.

Тебя я увидел насквозь,вот матка, а вот яйцеклеткасозрела всегда на авосьглядишь, и закапает с ветки

ведь жарко, весна потекла,и все скоротечно любилиодежду вина, из стекла,всю выпив, бездумно разбили.

Губам без помады зардеть,ногам баснословно разжаться.Мужчине от страсти твердеть,а женщине в ней разжижаться.

Между ног, между губ, между стеноквот где хуй проводил бы свой век,чтоб не мучиться мелкостью темок,что себе навязал человек.

Что наука? Что даже искусство,коль горит предо мною пизда,от которой становится вкусно,и понятно, что жизнь — неспроста.

Жаль, если женщина хочет прерватьмой неизменно восторженный вопльлишь потому, что мой Тибр и Евфратрай окружают, в который притопал

я, столько вех миновав и девах,всех возлюбя и любовь ненавидялишь потому, что я, щедрый в дарах,славу свою сквозь толпу ясновидел.

Женщины вяли, морщинились, шлив старость, которой не знал и не ведал,в прошлое, в коем лишь жидкие щи,вещие сны да скончание света.

Новые женщины с кожей, как фрукт,мясо-молочные, с центром капустнымсамозабвенно по-старому врутчтоб им во чреве до времени пусто.

Две женщины любви изъяты из мечтаний,богинями они казались издали.Но вот издал я крик в издательстве желанийи ягоду прыща в объятьях раздавил.

Одна предстала мне юродивой табачной,другая оказалась вестницей дерьма.Эффект лица к лицу, привычный и типичный,ударил по лицу, разрушив закрома

ума, которым я тщеславился, храбрился,а был он, как всегда, подвержен той мечте,что шла от Бога, а не от каприза,которая оттащит от карниза,под коим лев с ручищей на мяче.

Все они, лишь под хмельком кончающие,с комплексами, глупостью и фобиями,женские свои права качающие,производных не своих любя, а опиума.

Все они, влюбленные в вибраторы,а себя секретно ненавидящие,возомнившие себя ораторами,вякающие идейки нищие.

Сколько развелось их, недоёбанных,истеричных, злых, с намеком подленьким.Жаль гарем, где подавали подданных,поддававших верно задом потненьким.

Царь природы размножался в неволе,царь зверей же не хотел — оскорблялся.Первый — строем проходил под конвоем,а второй — от клетки обособлялся.

Хоть на царство их и не выбирали,царь природы сторонился законоввырождаясь в клетке и умирая,но хоть с музыкой плодящихся стонов.

О порнография — прекрасная графав анкете для измученных мечтаний,которых наняла на труд строфа,без оговорок и без замечаний.

Графа лишь истиной заполнена была,что и до гласности, до рождества Христовавсегда горела, никогда — дотла,для всех была желанная обнова.

Но вдруг везде возникли лекарядуши, они же инженеры. Вторгшись ранью,они мечту сажали в лагеря,пытали ложью, холодом, моралью.

Когда же выплыл реабилитанси сексуальных революций крови,мы пересели в старый тарантаси затряслись по направленью к нови.

Мне грустно оттого, что вазелин тебенеобходим, поскольку ты шершава.Мой скипетр у тебя в руке, у пальчиков в гурьбе,в моей руке пизда, как царская держава.

Я чувствую себя владыкою чудеспоскольку ты была мужчиною недавно.Но сук отрублен, и чем дальше в лес,тем больше кровь кипит у фифы-Фавна.

Мне нужна пизда под боком,чтоб задумчиво писать,ходит каждая под Богом,но не все они подстать

той мечте моей бессмертной,о которой я скулю.Я манкирую беседой,и надежды не сулю,

бабе, падкой на словечкиили денежки, увы.Пусть сочатся, словно свечкиот огня моей любви.

Звоню одной, которой не звонилдней эдак шестьдесят.С ней некто, кто ебёт. И я, Зоил,эссе, как квинтэссенцию досад,

строчу. Потом звоню другой пизде— заполнена килой.И я кропаю стих о пустоте,верней, о полой щели половой.

Где вы, желанные, влажнещие вмиг?Всю прячетесь меж ног?Не любите, что я к вам напрямик,что стыд и остальное превозмог,

Ну, что же, с вами мне не по пути,раз не приводит в Рим,где похоть — это тот же аппетит,что мы не хлебом — зрелищем творим.

Пока не обесчещёны,не требуют почету.Сопротивлялись женщины,не поддаваясь счету.

Всё мало их, сочащихсясквозь пальцы и вообще.Любви учить учащихсяпродажности — вотще.

Я помню впечатленье первое,когда увидел эту стерву я.Она, с тяжелым подбородком,и с пухлой талией короткой,

белела блядскою улыбкой,и представлялась мне голубкой,которой в этой жизни зыбкойбез пестика печально, ступке.

И потому она готоваскакать на мне, как та Годива,но эта телом, как корова,и для меня сие не диво.

То бабою Ягою в ступеили на курьих ножках в срубе,она пыхтела самоваром,опорожняясь самосвалом.

Всю это было много позже,когда я годик с неё пожил.А до того дрянного временией не хватало только семени,

которым я был переполнен,как исполин, который боленлетальной жаждой разрушенья,летевший в бездну размноженья.

Человек, предельно юный,без надежды на успех,он пускал на женщин слюни,гладя их курчавый мех.

Он стареть не собирался,он по-прежнему желал,чтобы в небе оперялсяоблаков девятый вал.

Одержимый воздержаньем,всяк противен был ему.Заполнял он звучным ржаньемнедоступное уму.

Ошарашенные людиобходили стороной.Ну, а он, пуская слюни,пел привет стране родной,

потому что языкастымон был только для страны,где читательские кастыинтеллектом не дурны.

Так и жил он, незаметноперекрикнув океан,с бурями аплодисментов.Бурю выдержал стакан.

Я не спрошу: «За что?»,Но я спрошу: «Зачем?»,когда мой Бог сочтет,что время мне врачей

созвать вокруг себяконсилиумом силы,что с жадностью собакза мясо укусили.

Cпрошу: «Какой же смыслв дурных переживаньях,застопоривших мысль,замедливших жеванье?»

И мне откроет Бог,не истину, а суть,где я в бараний рогхоть скручен, но не жуть

мной овладеет — нет!а радость оттого,что мною мир воспет,звенящий тетивой

Амура, что не Бог,а богочеловечек,народы между ногпозором изувечил.

Бог оживил менядо самой смерти дальней,и не залил огняв священном храме спальни.

К любой мне хочется прилипнутьили прильнуть, или прилечь,снять кружевную пелеринус безумных бёдер, с гордых плеч.

Как грустно мне, что недоступномне ваших бёдер большинство,что брать вас силою — подсудно,что грех в вас видеть Божество.

Без ваших жизней междустрочных,без ваших маленьких смертейни жизни мне, ни смерти. Точнокак вам — ни крови, ни детей.

Меня пизда волнует больше смерти,наверно потому, что в ней и жизнь,и смерть. Она мой облик метити миру кажет, крикнув, покажись!

И я послушно строчками являюсь,а в них — она, властительница дум.Нет, не в ногах, я между ног валяюсьвымаливая крупный план их, zoom.

Хоть Бога правота неоспорима,но как подчас печальна правотаразлуки с той, что прячется незримо,до времени, пониже живота.

О, как она была прекрасна и влажна,как жаждала меня, как восторгалась!Её хозяйка восседала так важна,в самовлюбленном ритме возгоралась.

Ты взгляд не отводила, ты светилав ночи знакомства нашего луной,которая приливом нас сводилакоторая за губы нас схватилаи намертво их склеила слюной.

Но ты не пожелала продолженья,лишь запах твой заночевал со мной.Любовный пир я кончил пораженьем.С победой, Пирр! Спи мирно под луной.

Сколько мужчин у тебя за спинойслитно пристраивались и сновали,снова тебя растравляя на вой,тело в покое не оставляли?

Ты же лежала и видела сон,глупый такой, но ужасно приятный,я колыхался с тобой в унисон,и от тебя свою счастье не прятал

там, у тебя за спиной. Глаз за глазвзглядом держался, следя за подъёмомнашим, вскарабкавшимся на оргазм.Но оказалось виденье подъёбом.

Ты на мне прискакала к оргазмуи свалилась в объятья мои.Подытожив последнюю спазму,ты призналась мне в вечной любви.

Я тебя понимал — наслажденьеоткрывает нам вечности вид.И коль мы ей пошли в услуженье,стать с ней схожею страсть норовит.

Жизнь идет умирающеот пизды до пизды.И народ, суть марающий,расставляет посты,

чтоб замолк утопающий.Чтоб пока не почил,жизнь прошла подобающенезаметно почти.

Я с ней совокупился только раз,но и его достаточно мне было,чтобы влюбиться в вызванный экстаз,которым нас обоих затопило.

Без преувеличений — это чудо,что с нами неожиданно стряслось.Я чувствовал, что я в тебе покуда,привычный мир пускается в разнос.

Ты жадная, на мне, желанью угождая,перемещалась медленно и вскользь,я, своему оргазму мыслью угрожая,отпугивал его, пока не полилось

твою взыванье к Богу, в благодарностьза полное забвение стыда,пристыженного за его коварность,исчезнувшего в спазмах без следа.

Она принадлежала мне, как миг,который длился крохотную вечность.Она ушла, как жизнь, и напрямикмне показала вечности увечность.

Свершившейся мечтой ты, голая, была,ты — всё, что я желал в тот миг необычайный.Хоть миг исчез, я вне его пылал,всю той же силой страсти изначальной.

Мы разомкнулись, чудеса познав,мы разошлись, распались на частицы.Но в каждой, что твоя, посеян мой состав,и миг придет, и вновь он воспалится.

И ты объявишься, появишься извнеи обоймёшь меня своим пространством.И миг, сродни той вечности во мне,заставит к жизни отнестись пристрастно.

Я на участке круга, где любовьуже прошла, ещё не возродилась.Приду в кафе, где мы договорилисьсчитать друг друга за большой улов.

О дне соитья мы не торговалисьсегодня? — предлагаю. — По рукам.Цена — любовь. Мы лишь по ней сверялись.И прибыль поделили пополам.

Да, прибыло полку твоих любовников,а мой гарем украсился тобой.Но не надолго — полк твоих разбойников,в моем гареме учинил разбой.

И ты теперь с каким-то быстро скачешьпо кругу, на участке торжества,и я пишу о том, как много значишьты для меня, а я — для Божества.

Прожиточный минимум женщинсумел для себя раздобыть.Среди развороченных трещинмне печь удалось растопить.

Всем телом я к ним прижимался,и жаром я дрожь усмирял.Надолго я к ним приживалсяи время по счастью сверял.

Я еле держался на гранисвоих безобидных страстей,и было обидно от дряни,ложащейся рядом в постель.

Поэзии производитель!Мечтания провозгласи!О женщина, пиздоноситель,ты к Богу меня вознеси.

Увидев хуй, пизда пускает слюни.Пизду узрев, навытяжку встал хуйчесть отдаёт — к чему она? Как плюнети разотрет. А ты губами жуй,

двупарными, моё парное семя,пропитывайся им до мутных глаз,в которых приостановилось время,и вдруг забилось судорогой в нас.

Слюнявая пизда губами шамкала,беззубая, заглатывала хуй,и туфлями домашними прошаркала,стремясь к биде бахчисарайских струй.

Исторгнув семя с кровью — наш роман такойона пришлёпала в мою кровать,и снова начала вертеть романтикой,грозя, коль не женюсь, роман прервать.

Я со страху убежал в литературу,чтоб ни-ни, не растлевать и не насиловатьтак алкаш хватает в обе политуру,коль поллитра под рукою нет — Россия ведь.

Как любой поэт, от мира в омерзеньи,я свой дом из карт, из дам одних, сколачивал.В нём они в ночных рубашках бумазейныхна диванах возлежат, свернув калачиком

телеса различных видов и размеров,я ж хмелел то от одной, а то от нескольких.Глядь — и нет во мне порывов-изуверов,а зато в литературу по хуй влез-таки.

Ждал женщину, вернее, поджидалдолжна была явиться ниоткуда.Меня влекла великая нужда,которая явилась, как причуда.

По-прежнему во мне горела блажь,без имени, но все-таки родная.Воспоминаний вычурный коллажи кровь текущая из женщины, парная

преследовали только наяву.Во сне же — никогда не докучали,и в море женщин я держался на плаву,хоть волны запах бездны источали.

Я встретил женщину, что некогда ебал,она, естественно, с другим стояла.Я ей рукой махнул, она мне свой оскалв ответ продемонстрировала вяло.

Она меня в те дни не захотела вдруг,и я не докучал с тех пор ей больше,но долю львиную писательских потугя посвящал лишь ей. И похоть облапошил,

в текст спроецировав. Роскошная пиздаеё уже моей мечты не занимала.А ведь была сия задача не проста,достичь сего в любви — совсем не мало.

Она сидела напротив,будучи женой другого.Я не растворялся в народе,счастливом от вина дармового.

Она сидела, раздвинув ноги,между которыми были брюки.Я утешал себя, что в итоге,я доберусь до её подруги,

у которой были дырявые джинсы,а из дырки сияла ляжка.Нет опьяненья сильнее в жизни,когда от женщины мне поблажка.

Я тебя держу за пизду рукой,и влагой пропитаны губы, как губка,я в печи её шевелю кочергойа угли очей прикрывает юбка,

задранная. Вот она, зарубка.Здесь меж стволами, бесценный клад,подрагоценней медали, кубка,с ним не в тягость любая кладьдолга, ответственности, поступка.

Я тебя за пизду держу — без неёя тебя прогнал бы иль уничтожил.У неё мы добро и зло познаем,жизни множим и жизнь итожим.

Делов-то — ноги развести,ты на таблетках, я — здоровый,ан нет — препоны возвестине преминула — взор суровый.

Ведь самый страшный твой ущерб,который понести не хочешь,что возбудишься ты вотще,что в первый раз со мной не кончишь.

Но ведь последует второй,потом без промедлений третий,а уж тогда оргазм горойвзойдет и вознесет над твердью.

Но ты хватаешься за ложь,она суть в трусики оденет.Ты потому мне не даюшь,что жаждешь времени иль денег.

Делов-то — ноги развести,но нет — на хуй заводят дело,коль смог он выгодно расти,пускают в дело, то есть, в тело.

Залог раскрытых ног не страсть,а вычисления рассудка.И греет тело у кострав холодном Риме проститутка.

Вот тебе и конец любви,адреналин так упал в крови,что отослал тебя с глаз долой,чтобы не спать с твоей мордой злой.

Ты ослепила меня пиздой,но пред глазами твой взгляд пустой,не закричу я тебе постой,был я простак, а теперь простой

не для меня слова «навсегда»и «никогда» — на меня наседалобщий обычай восторженной лжи.Ты мне теперь вот тут полижи.

На каблуках, как на ходулях,и в тесном лифчике, как в сбруе,девицы шествуют к добру ли,ко злу — но речи нет о дулях,

показываемых в карманахраздутых тел грудо-ногастых.В Евангелиях и в Коранах,и в разноцветных расах, в кастах

везде, всегда, во всём ночноелюдское месиво, дневныегримасы массы, заливныелуга телес — для всех ручное

блаженство рядом, под рукоюторжествовало над мечтою,гипертрофированной страстью.Я жил на даче, за рекою,и я спускался в сад с террасыи розы поливал мочою.

Вымучивал слова, что мучили меня,они боялись света, упиралисьв сознание, в язык, в традиции, виняпреграды нравов, что не убирались.

Но я их вытолкнул на обозренье дня,до самых до корней раздетых страстью.и чашу бёдер я не мог испить до днаих расплескал на водяном матрасе.

Пизда является тупиком,в который я всегда прямиком,но в нём образуется выход в рожденье,и я напяливаю снаряженье,

чтобы биться головкой о стенки,но не разбрызгать мозги. Чтоб зенки

через полгода не пялить на пуп,явно мельчающий под напоромжизни, сервирующей супс мясом и на меня с прибором

стол положившей операционный (вот и пришла пора),

на коем ты наконец даёшьвыход своей материнской страстииз тупика и горло дерешь,жизнь исторгая из мокрой пасти.

Оргазм прошел по телу, как гроза,и молнии конвульсий освещалиприроду счастья. И твои глазамоим глазам закрыться запрещали.

И влага наша затопляла лесволос дремучих, в тропиках обоих.Когда же рассвело, в глаза полезрастительный рисунок на обоях.

Закрыв глаза, ебу свою мечту,пока в пизде кончаю близлежащей,с которой я умышленно молчуслова нейдут. Ты просишь их всю чаще,

ты думаешь, с тобой я нарочит,поэт, в себе убивший дух Ростана.Но я с мечтой своей красноречив,и её восхищаюсь непрестанно.

Ты о мечте сказала, что онане на Земле. — Неправда, их навалом.Я ёб и не одну. Но ни однаво мне своей мечты не узнавала.

Любимая! Столь многими, что тынас перестала различать по лицам,ты на земле супружеской четыпривязана к столбу, как кобылица.

Ночами муж отвязывал тебя,и на тебе, а не на старой кляче,по саду райскому скакал, трубяиерихонски, чтобы стены дачи

упали бы и раздавили быт,который не любовь — ведь он до гробапродлится. Вид подброшенных копытна каблуках высоких и утроба,

как на ладони, всякому видна,кто, раздобыв монетные бумажки,в обмен получит чудо не вина,не хлеба, а святые вверх тормашки.

Одним движеньем обойдя хребет,извергнутый завистливой моралью,ей сырный шлю, цедя слова сквозь марлю,из проститутки пламенный привет.

Я тогда не верил собственным глазам,а лишь верил собственному хую.Но тебе не помогал его бальзам,а здоровье духа я ведь не страхую.

У тебя была прекрасная пизда,с запахом настойчивым, но нежным.И когда приоткрывались все уста,брак мне не казался безутешным.

Как бывает сильный и прекрасный духвсунут Богом в немощное тело,так он втиснул чудо между толстых двух,над которым твоё сердце холодело.

Хуй — пизда!Хуй, хуй — пизда, пизда!Хуй, хуй, хуй — пизда, пизда, пизда!Любовь!

Сергей Халый