Петр Радечко - Реабилитированный Есенин
Иной молодой человек наверняка, хотя бы на некоторое время, усомнился в своих возможностях, попросил у К. Еремеева кого-нибудь из опытных в помощники. Но не таким был Мариенгоф. Еще со школьных лет он, ушибленный своей мнимой гениальностью, считал, что пишет не хуже Пушкина, Шекспира и Блока. Отец подогревал нездоровые амбиции сына, позволяя ему пропускать уроки, чтобы скорее закончить очередную «поэму». В первый же день пребывания в Москве его двоюродный «дядя – брат» – «почти нарком» – одобрил его нахальство. И если уж власть предержащие доверили ему такое серьезное дело, чего же сомневаться?
Надо браться за дело и выполнять. Тем более что сам он чувствовал себя далеко не кухаркой, которой кремлевские «небожители» обещали право «руководить государством». Да и мировая история знает прецедент (правда, не из творческой жизни): «Раз Бог дал нам папство, давай этим воспользуемся!»
И Мариенгоф воспользовался сполна. Выпущенный им в первой половине февраля 1919 года поэтический сборник «Явь», буквально поверг в шок не только литераторов, работников искусства, но и обитателей Кремля. В нем из 40 стихотворений и отрывков поэм, написанных 13 авторами, 14 принадлежало перу Мариенгофа. Плюс к тому стихотворение его пензенского друга Ивана Старцева было посвящено этому новоявленному «гению русской литературы».
«Шедевры» Мариенгофа были размещены сразу после вступительного стихотворения Василия Каменского «Встречайте утро революции». Они заняли 16 страниц – с 5-й по 21-ю включительно. Всего же в сборнике было 69 страниц.
Теперь настало время познакомить читателей с «бессмертным творчеством» Мариенгофа. Но для начала процитируем одну строфу из названного вступительного стихотворения Василия Каменского:
Какое раздолье сердцу нечаянноЧудесные встретить напоры,Революцию славьте раскатно, отчаянно, —Пускай удивляются горы.
Поэтическая ценность этого вступления, мягко говоря, нулевая. Относительно политической ценности на тот момент возразить мог не всякий. Что же касается удивления, оно было всеобщим. Но не славой революции, а сборником «Явь». И действительно, удивились не только люди, но и горы.
Итак, уважаемые читатели, наберитесь, пожалуйста, терпения для знакомства с «золотыми следами» (читай – стихами) Мариенгофа, как он их по своей «природной скромности» называл, считая, что пишет не хуже Пушкина, Шекспира и Петрарки.
Кровью плюем зазорноБогу в юродивый взор,Вот на красном черным:– Массовый террор.Метлами ветру будетГовядину чью подместь.В этой черепов грудеНаша красная месть.По тысяче голов сразуС плахи к пречистой тайнеБоженька, сам Ты за пазухойВыносил Каина.Сам попригрел перинойМужицкий топор, —Молимся Тебе матерщинойЗа рабьих годов позор.
* * *Багровый мятежа палец тычетВ картуОбоих полушарий:– Здесь!.. Здесь!.. Здесь!..В каждой дыре смерть веникомШарит:– Эй! к стенке, вы, там, все – пленники…И земля словно мясника фартукВ человечьей крови, как в бычьей…Христос Воскресе!
* * *Слыхано ль было, чтоб ковальщикРельсовых шару земному браслетДымил важно так махоркой,Как офицер шпорами звякал?Cпрашиваете, – а дальше?А дальше пляшущих сотни лет,Во все двери торкнемсяИ никто не скажет: выкуси на-ка.Мы! Мы! Мы всюдуУ самой рампы, на авансцене,Не тихие лирики,А пламенные паяцы.Ветошь, всю ветошь в грудуИ, как, Саванаролла, под песнопеньяОгню!.. Что нам! кого бояться,Когда стали мирами крохотных душ мирики.
Думается, для знакомства хватит и трех «бессмертных», «золотых» стихотворений. Тем более что мы еще будем приводить цитаты из этого сборника о том, как Мариенгоф, перефразируя Владимира Высоцкого, с высоты своей должности в издательстве ВЦИК и родственных связей, кровью «плевал на головы беспечных» россиян.
Когда мы теперь читаем стихи народного акына Казахстана Джамбула Джабаева, написанные им во славу Николая Ежова – народного комиссара внутренних дел СССР в 1930-е годы, – у нас против воли возникает чувство какой-то и в самом деле «разбуженной тревоги» и здорового недоумения. Вероятно, у названного ранее американского профессора господина Большуна, эмигрировавшего из СССР, на сей счет нашлись бы выражения более крепкие и абсолютно нелицеприятные.
Но со временем появляется в некоторой степени смягчающая мыслишка: «А что можно взять с неграмотного степного пастуха-акына, который не имел возможности, да и не должен был что-то обобщать или философствовать в своих песнях? Его задача – петь о том, что видит перед собой, о чем простые смертные вокруг говорят прозой. А вокруг говорили о врагах народа. И о несгибаемом наркоме, который их уничтожал. Вот акын и писал об этом.
К тому же, возникает резонный вопрос: был ли казахский акын первопроходцем в этой теме, весьма отличительной от привычных ему баранов, сторожевых собак, сайгаков, ковыля, ветра, облаков и прочих пастушеских атрибутов?
К сожалению, нет. Джамбул являлся всего лишь скромным учеником и подражателем целой плеяды российских литераторов, которые к тому времени на протяжении двух десятилетий задавали тон всей советской поэзии. О гениальных вождях и железных наркомах ко времени написания Джамбулом приведенных в качестве эпиграфа к этой главе строк были созданы десятки, если не сотни самых различных произведений. Притом не только поэтических, но и прозаических, драматических, музыкальных, графических и т. д.
Среди литераторов здесь больше других поусердствовали Демьян Бедный, Владимир Маяковский, Николай Асеев, абсолютно забытые нынче, но в те времена под прикрытием партийных бонз главенствующие в поэзии Василий Князев, Александр Безыменский, Эдуард Багрицкий, Михаил Голодный, Вера Инбер, Джек Алтаузен и несть им числа.
Пожалуй, нет необходимости цитировать отъявленных «красных звонарей» Д. Бедного и В. Князева. В яростном порыве классовой борьбы они намного превзошли «горлана-главаря» В. Маяковского, того, кто «всю свою звонкую силу поэта» отдал «атакующему классу», стремящемуся вследствие революционного оболванивания «до основанья разрушить весь мир».
Указывал Владимир Владимирович цели и средства на этом геростратовском пути: «Мы именья богачевы разметем пожарчиком». Видимо, для того чтобы народ скорее околевал с голоду или стал поедать себе подобных, как это началось в 1921 году (читайте документальные цитаты в романе «Циники» Мариенгофа).
А чтобы никто не мог усомниться в правильности избранного пути, «талантливейший из поэтов» рекомендовал «юношам, обдумывающим житье и не знающим брать пример с кого», делать свою жизнь «с товарища Дзержинского». С того самого, который, еще будучи подростком, застрелил свою сестру Ванду и мечтал о шапке-невидимке, чтобы в ней перестрелять всех москалей. Рок позволил ему делать это без шапки-невидимки. По свидетельству некоторых авторов, он самолично расстрелял после так называемого левоэсеровского мятежа члена ЦК этой партии, одного из главных оппонентов большевиков В. А. Александровича.
Возвышенный панегирик в честь «стального пылесоса ГПУ» создал в 1932 году Николай Асеев. Не подозревая о том, что и сам был под присмотром этой «конторы». Но, видимо, не особенно назойливым, поскольку строки его дружески наставительные:
Привет, ОГПУ…гроза буржуазии —Иль неусыпный страж – живи,следи,рази.
Через два-три года на новую высоту в создании культа карательных органов поднимется Михаил Голодный, именующий себя не доносчиком, как следовало бы, а поэтом. Его подпись среди других красовалась под официальным доносом группы литераторов на талантливого поэта Павла Васильева, в творчестве которого Борис Пастернак находил «черты истинно моцартианского дара». Организовал этот пасквиль, опубликованный в «Правде» 24 мая 1935 года, заведующий отделом ЦК ВКП(б) Л. Мехлис. Однако Михаил Голодный из желания окончательно «съесть» поэта, пишет еще и свои примитивные в творческом плане, но нужные для тогдашних репрессивных органов строки:
Таков закон у нас, Павел Васильев,Кто не с нами – тот против нас.
Вперед, кровавой «заре навстречу», «прокладывая путь себе штыками и картечью» звал обманутый неграмотный российский народ с первых дней октябрьского переворота еще один временщик от литературы Александр Безыменский. В 1927 году он издал отдельной книгой свою поэму «Феликс», в которой, ничтоже сумняшеся, канонизировал создателя и руководителя ВЧК Ф. Дзержинского в сан святого:
