Дмитрий Быков - Статьи из газеты «Известия»
Сегодняшняя цензура нарастает по екатерининскому сценарию: согласно указу 1796 года осуществлять надзор за печатной продукцией должны были прежде всего духовные лица — и эти-то лица сегодня все громче декларируют свое право не пущать. В Сыктывкаре оперному театру запретили показывать «Сказку о попе и работнике его Балде» на музыку Шостаковича, в Москве рекомендуют православным не посещать концерт Мадонны… Самое, однако, любопытное, что сторонниками цензуры не реже выступают и самые либеральные персонажи — поистине крайности сходятся: правозащитники не раз требовали запретить продажу экстремистской литературы. Последний прецедент был связан с Федерацией еврейских общин России, потребовавшей удалить с книжной выставки-ярмарки не только книги типа «Удара русских богов», но и любые сочинения авторов, когда-либо позиционировавших себя в качестве националистов. И проблема тут вовсе не в том, что «Удар русских богов» очевидно абсурден и запрет только прибавит ему славы, а в том, что цензура никогда не бывает половинчатой. Начав запрещать печатное слово, мы с неизбежностью породим ситуацию, при которой опять кому-то делегируем собственное право выбора книги для чтения в транспорте, сортире или постели. Цензура страшна не тогда, когда она вводится, а тогда, когда отменяется, — ибо вместе с нею отменяется, как правило, и власть. Эта роковая российская связка между государством и цензурой установилась 210 лет назад, и разрубить ее в одночасье никак не получится: упразднят одно — исчезнет и другое. Так что проще, честное слово, не вводить. Никакую: ни правозащитную, ни церковную, ни духовную.
Эта простая мысль тем более очевидна, что цензура ведь никогда и никого еще не предостерегла ни от межнациональной розни, ни от увлечения порнографией, ни даже от антигосударственной пропаганды. В Кондопоге продавалось гораздо меньше антиисламских брошюр и книг, нежели в Москве (где до погромов, тьфу-тьфу-тьфу, пока не дошло). Все главные экстремисты в русской истории — от декабристов до большевиков — сформировались в условиях жесточайших цензурных уставов. «Застойная» же цензура была уже чистой фикцией, потому что «Эрика» брала четыре копии — «и этого достаточно», как заметил поэт, разбиравшийся в предмете. Цензура никого не останавливает и ничего не прячет — она лишь фиксирует определенный уровень государственного лицемерия; и в этом заключается главный ее вред. Борцы за цензуру и впрямь сражаются за мораль, но, уточним, за двойную. А государство с официально провозглашенной двойной моралью обречено на гибель — неизбежную и, главное, некрасивую. Ибо когда нельзя говорить о том, что все понимают, — можно делать все, чего не видят.
Особенно если учесть, что под видом борьбы с экстремизмом нам все чаще пытаются всучить такой экстремизм, что мама не горюй. А борцы за чистоту нравов почему-то пишут с ошибками, а в устном общении слишком легко переходят на «ты» и размахивают руками в опасной близости от вашего носа.
14 сентября 2006 года
Неигрушки
Москва украсилась социальной рекламой: в правом нижнем углу сидит бедный красный зайчик. Слоган призывает взять его домой. Выше — призыв к массовому усыновлению детей из детдомов.
Этой теме посвящаются телепрограммы, радиоэфиры, газетные очерки. Героем дня становится человек, взявший в семью бездомного ребенка. Первая реакция — радость: наконец-то спохватились! Во всем мире давно признано: распределение детей по семьям — лучшее решение проблемы бездомности. Если, конечно, не считать макаренковского опыта, который нигде в мире пока не повторялся, а в СССР оказался успешен только в двадцатые-тридцатые. Разумеется, детдома в их нынешнем состоянии далеко не лучшее место для обделенных детей. Особенно для инвалидов. Усыновлять, и лучше бы всех!
Впрочем, тут я уже задумываюсь. Массовый характер предстоящего усыновления меня несколько настораживает. Дело не в том, что опасна любая кампанейщина, — иной вопрос без массовой кампании не решишь, особенно у нас, где все делается либо государственно организованным натиском, либо никак. Дело в том, что усыновление ребенка — особенно больного или измученного годами бездомья, родительского буйства, социального сиротства — не только подвиг, но и величайшая ответственность. А к этому наши люди не вполне готовы, как ни грустно.
Красный зайчик — игрушка, а ребенок — не зайчик, вот в чем штука. Взять щенка — и то уже достаточный риск. Но щенка потом можно выбросить или отдать в другие руки — за такое травмирование собачьей психики наш закон пока не карает. А ребенка брать в семью имеет право далеко не всякий. У нас это дело, конечно, и так обставлено дикими бюрократическими препонами — но главные требования предъявляются к быту, жилплощади, достатку… Обеспечить кроватью, столом для занятий, обедом может практически любая семья с достатком в тысячу долларов на человека, а то и меньше. Иной вопрос — готовность внутренняя: в условиях ценностного вакуума, который до сих пор ничем конкретным не заполнен, не всякий знает, чему научить собственных детей. А тут — чужие, с рождения страдавшие: им требуется не только воспитание, но и реабилитация. Благих намерений, к сожалению, мало. Я вовсе не требую, чтобы право на усыновление детдомовцев делегировалось только тем, кто предъявит справку о высшем педагогическом образовании и лестные характеристики от соседей снизу. Я вообще обращаюсь не к государству, регулирующему правила такого усыновления, а к тем, кто видит рекламу с зайчиком и желает немедленно сделать доброе дело.
Донорская кровь тоже очень нужна — но мы не допускаем к донорству вирусоносителей или алкоголиков. Почему же тогда в нашей благотворительности царствует принцип «Деньги не пахнут»? Больным детям, конечно, все равно, кто на них жертвует, но обществу не все равно, кого оно оправдывает и называет благодетелем. Я видел много семей, в которых появился усыновленный ребенок. И очень часто, увы, я наблюдал полную родительскую беспомощность перед этим вполне сложившимся человеком, с которым их домашние педагогические технологии абсолютно не работали. Видел я, к сожалению, и вовсе уж печальные ситуации — когда ребенка усыновляли с явно корыстной целью и, едва оформив документы на усыновление, начинали демонстрировать облагодетельствованного малыша как главный аргумент в свою пользу. Речь шла не только о расширении жилплощади или получении материальных преференций, но о некоей легитимизации в статусе святого, которому теперь все можно. Кто это смеет на меня жаловаться, ежели я ребенка усыновил?! У нас сегодня усыновление пропагандируется с такой глянцевой уверенностью в его благотворности, как будто не было страшного рассказа Фланнери О'Коннор «Хромые внидут первыми», как раз о губительности тех самых благих намерений. Как будто не было в литературе трифоновского «Исчезновения», одна из линий которого — как раз история старого большевика, который усыновил беспризорника и оказался перед ним совершенно беспомощен. Беспризорник этот тиранил его как хотел. Напомню, наконец, о прекрасном «Романе воспитания» Нины Горлановой и Вячеслава Букура: страшного автобиографического повествования о том, как чудесная интеллигентная семья взяла к себе несчастную дворовую девочку и стала развивать в ней таланты. Девочка оказалась такая, что семья по сей день в себя не придет. Беда, однако, в том, что пока девочка росла, о позитивном опыте прекрасных пермских интеллигентов успели рассказать местные журналисты, инициатива оказалась распропагандирована и подхвачена — примерно как инициатива семьи Берберовых, воспитывавших льва… Все это описано в «Романе воспитания» с натуры. Но его, кажется, мало кто читал.
Все это, наверное, звучит очень цинично. Но есть на свете куда более циничные вещи. Например, когда в детдом приходят будущие приемные родители и начинают выбирать объект для усыновления. Выбирают симпатичных, хорошеньких. По возможности здоровых. Некрасивые и больные остаются. И боюсь, что эти торги — не лучший опыт в смысле воспитания. Он может оказаться такой травмой, что никаким добрым отношением не выправишь. Может быть, сегодня это научились обставлять как-нибудь менее травматично — не знаю. Может, гипотетические родители подсматривают в щелочку, незримые для усыновляемых?
Ни в какой мере не хочу затруднить и без того непростой процесс усыновления обездоленных детей. Хочу только, что ли, уравновесить как-то этого красного зайчика с его жалобным призывом. Напомнить людям о том, что делать добро не только почетно, но еще и очень трудно. Современному россиянину почти не за что уважать себя — развернуться негде, великих задач нет, на работе рабство покруче совкового… Вот он и пытается делать добро, неразборчиво и неумело. У нас хорошо знают об американских чудовищных историях, когда усыновленные русские дети становились жертвами побоев, а то и глумления. Множество ток-шоу посвящалось вопросу: разрешать ли иностранцам усыновлять российских детей?! Но что-то мне подсказывает, что иностранцы в большинстве своем готовы к этому гораздо лучше и способны им дать гораздо больше. А перед отечественными спекулянтами — либо просто некомпетентными и недальновидными людьми — наши дети совершенно беззащитны.
