Кирилл Кобрин - Шерлок Холмс и рождение современности
Перед нами очень точное и трезвое высказывание, в котором этическое является прямым следствием социального. Холмс здесь (впрочем, и практически во всей шерлокиане) выступает как убежденный сторонник «современности», как человек модерна, рационально понимающий мир, в котором живет, наблюдатель, не оставляющий никаких шансов социальным или иным иллюзиям. Зло — здесь, в деревне, так как прогресс, сколь бы уродливыми ни казались его проявления, сюда пока не пришел. Но еще хуже, отвратительнее зло там, куда прогресс на самом деле пришел, но все еще прикидывается сентиментальным душкой-сквайром. Зло коренится в обмане, в потере идентичности, в создании фальшивой личности — неважно, всего общества или конкретного человека. В этом пытаются преуспеть пропагандисты старой доброй Англии, тем же самым занимается и злодей Джефро Рукасл. В обоих случаях помыслы явно нечисты.
В отличие от Рукасла, доктор Гримсби Ройлотт действует прямее и экзотичнее. Он представитель правящего, но уже деградировавшего класса, оттого затея его носит более старомодный и более беспощадный характер. Не запереть дочь в задней комнате, не заставить ее отдать ему собственность, а просто убить. Так вернее; мертвые не побегут венчаться в церковь с первым встречным. Неспособный, как типичный аристократ, ни к какой созидательной деятельности, он затеял в своем доме триллер в духе готической прозы конца XVIII — начала XIX века, да еще с заметным колониальным душком — абсурдный ремонт, привинченные к полу кровати (просто какой-то Эдгар По), бесполезные вентиляторы и шнурки от звонка, наконец, смертоносная гадюка, кусающая полуобнаженную грудь падчерицы, то ли смерть Клеопатры, то ли пародия на грехопадение. И, в сущности, злодей-доктор одержал победу — одну падчерицу убил, вторая оказалась настолько запугана, что так и не смогла насладиться свободой и умерла через несколько лет после его гибели. Отравленная отчимом, она не вынесла современного мира, который открылся ей за пределами усадьбы Сток-Морен.
Преступление мистера Уиндибека, напротив, чисто городское. Он женился на вдове хозяина паяльной мастерской, торгует вином, а чтобы обмануть падчерицу, изображает кассира. Сама мисс Мэри Сазерлэнд работает машинисткой. Можно даже более-менее локализовать место действия рассказа — это район лондонских вокзалов Юстон, Кингз-Кросс и Святого Панкраса плюс Тоттенхэм-Корт-роуд[15]. «Установление личности» интересно анализировать прежде всего с историко-социальной точки зрения; я бы рискнул даже сказать, с вульгарно-марксистской. Покойный мистер Сазерлэнд занимался производительным трудом, был нестроевым бойцом армии промышленной революции. Судя по стоимости его мастерской (4700 фунтов, сумма, большая по тем временам), бизнес шел хорошо, у Сазерлэнда были наемные работники и даже «старший мастер мистер Харди». Его преемник на брачном ложе миссис Сазерлэнд заниматься производством решительно не хочет, утверждая, что какие-то там паяльные работы совсем не комильфо для его статуса виноторговца; он заставляет вдову продать мастерскую — но при этом совершенно непонятно, куда пошли вырученные деньги. Вряд ли Уиндибек вложил их в свое дело — он ведь всего лишь коммивояжер, не больше. Получается, что четыре тысячи семьсот фунтов помещены либо в банк, либо в ценные бумаги. В ценные же бумаги вложено и наследство мисс Мэри Сазерлэнд (2500 фунтов); при четырех с половиной процентах годовых это дает сто фунтов в год — те самые, кстати, которыми в «Медных буках» мистер Рукасл сначала заманивал в гувернантки Вайолет Хантер. Судя по всему, это неплохой доход для одинокой девушки, вот и Холмс то же самое говорит: «Получая сто фунтов в год и прирабатывая сверх того, вы, конечно, имеете возможность путешествовать и позволять себе другие развлечения». У мистера Уиндибека с его женушкой — если они вложили деньги хотя бы на тех же самых условиях, как и покойный дядюшка Нэд, — доход должен быть почти в два раза больше, плюс заработки винного коммивояжера, получается неплохо для скромных буржуа. Но нет, оказывается, что без ежегодных ста фунтов Мэри они просто не проживут — иначе зачем так сильно рисковать? Ведь отчим, выдающий себя за возлюбленного падчерицы при живой жене, — это покушение на двоеженство с явным инцестуальным подтекстом, что бы там Холмс ни говорил о юридической недосягаемости мистера Уиндибека. Впрочем, в те времена на подобные преступления действительно смотрели сквозь пальцы и больших тюремных сроков уже не давали. И главный вопрос: зачем этому проходимцу столько денег? Ответ напрашивается: женившись на обеспеченной вдове на пятнадцать лет его старше (плюс доходец падчерицы), Уиндибек тратит деньги на любовницу или на любовниц. Скорее всего, он вообще не был никаким винным коммивояжером, а просто жил на два дома, что, естественно, требует средств. То, как он окрутил несчастную мисс Мэри, говорит, что опыт обхождения с женским полом у него был — и немалый. Итак, жиголо, брачный аферист, авантюрист в старом европейском смысле этого слова паразитирует на добропорядочном семействе времен промышленного роста; собственно, перед нами еще один лик викторианства — не парадный, без основательных джентльменов в клетчатых панталонах, без краснорожих деревенских сквайров, но тоже очень узнаваемый.
Подлый мужской викторианский паразитический мир, живущий на ренту, против отважного работящего женского мира модерна — так выглядит главный конфликт в трех рассказах Конан Дойля о несчастных падчерицах/дочерях. Реализуется же этот конфликт в форме тихого восстания женщин против ложной викторианской идентичности. Именно они — при помощи Холмса — становятся агентами современности, выявляют ее в окружающем мире. Они смелы, эти девушки, отчаянно смелы. Элен Стоунер вырывается из страшных лап отчима и — покрытая синяками! — едет к незнакомому джентльмену в Лондон, чтобы получить помощь (заметим, не к жениху, который, чувствуется, та еще благодушная тряпка). Мисс Мэри Сазерлэнд прямо идет против воли матери и отчима — и обращается за советом к Холмсу, несмотря на то что рассказывать приходиться о чудовищном унижении. Наконец, гувернантка Вайолет Хантер, самый самостоятельный, трезвый, рациональный, смелый герой «Медных буков», не только отваживается согласиться на странное предложение Джефро Рукасла (за большие деньги, конечно, они этой самостоятельной особе очень нужны), она переигрывает хозяина и фактически сама раскрывает мрачную интригу в поместье. Дочь Рукасла Алиса тоже не робкого десятка — несмотря на насилие, она отказывается отдать деньги свихнувшемуся папаше, а потом просто бежит с любимым морячком — распахнутый люк, веревочная лестница, как в приключенческом романе.
Главный герой этих трех рассказов — и главный мотив их действия — деньги. Причем в двух случаях это «новые деньги», не «старые», они сделаны в колониях («Пестрая лента») или в «сфере производства» («Установление личности»). Но тут важно не столько их происхождение, сколько дальнейшее использование. Викторианский мир в лице своих патриархов (отцов, отчимов) пытается навсегда отобрать их у молодых женщин, которые хотят начать собственную, современную жизнь; если это произойдет, викторианизм рухнет, так как останется без ренты. А он привык существовать на ренту, привык обманывать себя и других старомодной деревенской идилличностью, укорененностью в прошлом. Впрочем, иногда, как в случае мистера Уиндибека, он пытается убедить окружающих в собственном высоком статусе, в том числе и моральном (отчим не разрешает мисс Мэри ходить на пикники и балы, где можно встретить «папиных друзей», то есть представителей мира производства, а не мира финансов, к примеру. Неудивительно, что Уиндибек изобретает в качестве фальшивой персоны именно кассира). Викторианский мир пытается остаться со своей ложной, иллюзорной идентичностью; восстание падчериц развеивает эту иллюзию и вносит страшную ясность в то, как на самом деле устроена жизнь. Мир стоит на деньгах. Отчимы хотят эти деньги забрать. Мы их не отдадим — тем более что после Married Women’s Property Act 1882 года дочери и падчерицы могли спокойно выходить замуж. Все теперь оставалось за ними. Так закалялся модерн.
Империя ad marginem
Повесть Артура Конан Дойля «Знак четырех» («The Sign of Four») написана по заказу редактора американского Lippincott’s Monthly Magazine Джозефа Стоддарта в конце 1889 года и в 1890-м была напечатана под названием «The Sign of the Four». В течение пары лет текст перепечатывался во всевозможных британских изданиях; впрочем, как отмечают специалисты, «Знак» — как и первая повесть Конан Дойля о Шерлоке Холмсе «Этюд в багровых тонах» — не снискал той бешеной популярности, которая выпала на долю последующих рассказов и повестей о великом детективе. Любопытно также, что предложение написать повесть для Lippincott’s Monthly Magazine было сделано на обеде 30 августа 1889 года, где, помимо Конан Дойля и Стоддарта, присутствовал и Оскар Уайльд. Последний тоже обещал прислать свой роман в журнал: «Портрет Дориана Грея» вышел в Lippincott’s Monthly Magazine в июле 1890-го, «Знак четырех» — в февральском номере. Участие в этом издательском сюжете Оскара Уайльда заставило меня прийти к некоторым выводам, сделанным в конце нижеследующего текста.
