Сергей Штерн - Голландия и голландцы. О чем молчат путеводители
Забавная деталь — вольные стрелки, заказавшее Рембрандту картину, не указали точных ее размеров, поэтому, когда полотно было готово, выяснилось, что оно не проходит в дверь их клуба, где они собирались его повесить. И они поступили точно так же, как поступал один богатый коллекционер, если купленная им работа не влезала в намеченный простенок в квартире, — попросту обрезали ее по всем четырем краям. Маленькая, предусмотрительно сделанная другом Рембрандта копия оригинального полотна висит рядом — слева, оказывается, были еще три фигуры. Знатоки сокрушаются: дескать, нарушена композиционная целостность картины, но, как я уже говорил, это для экспертов… Мне гораздо интереснее, как Рембрандт потом разбирался с живыми оригиналами обрезанных стрелков.
Собрание в Государственном музее действительно потрясающее — все с детства знакомые имена: Вермеер, Рубенс, Хальс… Я обратил внимание, что все эти полотна, и в первую очередь Рембрандт, гораздо светлее, чем мы видели на репродукциях, — оказывается, лет двадцать назад была предпринята массивная реставрационная кампания по отмыванию картин от многовековой копоти…
А потом, наскоро перекусив пресной, заметно приспособленной к голландскому вкусу шаурмой в турецкой кофейне, мы пошли бродить по городу.
Амстердам, входящий в тройку богатейших городов мира, с его узкими, в три окна, средневековыми домами, каналами, велосипедистами, неприкаянными автомобилями, магазинами бриллиантов, где служат почему-то только ортодоксальные евреи с бородами и в кипах, напоминает огромный ребус — какой-то должен же быть в этом высший смысл! Впечатление хаоса усиливается тем, что весь город почему-то перекопан, и идти все время приходится по каким-то узким, обозначенным флажками тропинкам, спотыкаясь о вывороченные камни и увязая в песке. Как ни странно, но это не раздражает, наоборот, странным образом укладывается в ощущение ребуса, который вот-вот разгадаешь, но это «вот-вот» так никогда и не приходит. Население тоже не особенно огорчается по поводу изуродованных тротуаров и мостовых, скорее вся эта толкотня и спотыкания служат ему развлечением.
На всех старых домах — как уже сказано, очень узких, так что можно себе представить, какие там лестницы! — под крышей торчат специальные балки с блоками, предназначенные для подъема мебели — о том, чтобы пронести по лестнице хотя бы ночную тумбочку, и речи быть не может.
Еще одна деталь ребуса — городские сумасшедшие. Их почему-то много. Один из них долго шел перед нами со спущенными штанами и с посиневшей от холода голой задницей, произнося какие-то бессмысленные слова. Он был не пьян. Может быть, наркотики? Нет, скорее всего, сумасшедший.
Вдруг Альберт, загадочно подмигнув, указал на маленькую калитку. Мы вошли и из оглушительной городской суеты попали на остров тишины. Это оказался целый квартал, сохраненный и отреставрированный точно в том виде, в каком он был в семнадцатом веке. Машины сюда не заезжают, людей мало, вход свободный. Даже воздух кажется чище. Мы постояли немного, пытаясь представить себе горожан и горожанок в деревянных башмаках, ремесленников, растирающих краски для Рембрандта ван Рейна, или даже всю компанию ночного дозора.
Я все время поражался феноменальной памяти и знаниям Альберта. Все время было такое ощущение, что он знает в Голландии не только каждый город, но и каждый сарай. Еще когда мы готовились к поездке, он постоянно рисовал цветными карандашами подробнейшие карты Голландии — не хотел допустить ни малейшей неточности. Кто теперь рисует карты?
Мы шли по главной улице Амстердама под названием Рокин — широкая, парадная, но тоже порядком перекопанная. Через каждые пять шагов попадались магазины со скромным названием — «Diamants», примерно так же часто, как в Цюрихе «Часы». Обработка, гранение и продажа алмазов — традиционный еврейский бизнес с тех пор, как в конце шестнадцатого века в Голландию прибыли изгнанные из Антверпена евреи. Открытие алмазных месторождений в Южной Африке ничего не изменило. Причем заняты этим делом (еще кусочек ребуса) почему-то именно, как я уже говорил, ортодоксальные евреи.
Постояв у величественного королевского дворца, мы свернули на улицу, ведущую в знаменитый квартал красных фонарей. Как же, быть в Амстердаме и не посмотреть на эту его всемирно известную достопримечательность?! Правда, время было дневное, и Альберт предупредил, что днем веселые кварталы выглядят точно так же, как и любые другие. Но тут мы увидели магазин с гораздо более привлекательным, чем «Diamants», названием — «Сыры»! Я еще в Стокгольме рассказывал Альберту о своей детской мечте — когда-нибудь отведать лимбургского сыра.
…Пред ним roast-beef окровавленный,И трюфли, роскошь юных лет,Французской кухни лучший цвет,И Страсбурга пирог нетленныйМеж сыром лимбургским живымИ ананасом золотым.
Этот самый лимбургский сыр не давал мне покоя с тех пор, как я прочитал «Онегина». Я уже спрашивал в обычных продовольственных магазинах, но, оказывается, этот сыр не входит в традиционный ассортимент супермаркетов.
— У вас есть лимбургский сыр? — спросил приказчика Альберт.
Тот удивленно выпучил глаза и ответил по-голландски, но прозвучало это совершенно по-грузински, даже, по-моему, с акцентом: «Канэшно!»
И я трясущимися руками отсчитал деньги за две упаковки в красно-желтой фольге, форматом примерно в сырок «Дружба», только квадратные. С этого момента меня уже ничего не интересовало — хотелось скорее приехать домой и попробовать.
Квартал красных фонарей и в самом деле ничем не удивил, хотя Альберт и призывал нас вообразить, что во всех этих витринах, днем набитых какой-то ерундой, по вечерам сидят голые девушки и принимают соблазнительные позы — уж не знаю, то ли для потенциальных клиентов, то ли для туристов. В последнем случае они должны получать зарплату от городской администрации. Красные фонари есть, их видно, но днем они не горят.
Я шел, вглядываясь в лица прохожих, и пытался представить себе банковские миллиарды, потоки золота и драгоценных камней, протекающих ежедневно через этот мировой торговый центр, — и не мог. Никак не удавалось составить какое-то представление о городе, вернее, совместить его с уже сложившимся из рассказов и цветных открыток. Вообще говоря, меня всегда поражало, каким образом в свое время писатели, удостоенные поездок за рубеж, умудрялись, не зная языка, за два-три дня дать исчерпывающую характеристику какому-нибудь там Нью-Йорку или Лондону. Они успевали осмотреть все достопримечательности («…я простоял перед «Моной Лизой» часа четыре» — это из двух-то дней!), заметить все контрасты, даже завести друзей: «Когда мы сидели вечером в баре, я сказал ему — слушай, Джон, город, конечно, красив, но, знаешь, приятель, жить здесь я бы не хотел». Или: «Утром, с раскалывающейся от бензиновой гари головой, я шел по Рю де ла Фонтен и думал о Монике, простой французской девчонке из предместья, по ночам перешивающей свои убогие туалеты». Надо думать, что у этой самой Моники он переночевал, но, очевидно, что-то не сложилось, и она, чтобы не терять времени, всю ночь перешивала туалеты. И голова у него, скорее всего, раскалывалась вовсе не от мифической бензиновой гари…
За точность цитат не ручаюсь, но за дух отвечаю головой. Как можно за два дня разгадать такой ребус, как, скажем, Амстердам? А за неделю? За неделю даже в Новых Бурассах мало что сообразишь. Живя вот уже пятнадцать лет в Стокгольме, не могу похвастаться, что знаю его досконально: как и любой большой город, он меняется от часа к часу — в семь часов вечера это одно, а в полпервого ночи — совсем иное.
Можно только добавить, что Амстердам совершенно очевидно вдохновил Петра на выбор места и планировку Санкт-Петербурга. Та же идущая от центра прямая парадная улица, те же богато застроенные концентрические каналы. Кажется к тому же, Амстердам — единственный крупный европейский город, который удалось повидать нашему энергичному царю. Правда, архитекторов, построивших Амстердам в том виде, в каком его увидел Петр, давно уже не было в живых, поэтому пришлось нанимать итальянцев. Впрочем, голландские инженеры и строители приняли немалое участие в Санкт-Петербурге — великая стройка царизма ими просто кишела. От тех времен осталось только живое русское словцо «хер голландский» — для русского уха было смешно и непривычно, что голландцы величают друг друга «херрами»: «Ну что, херр Ван Дейк, как вам Россия?» — «Да так как-то, херр Ван Хальс».
Ребус так и остался неразгаданным. Амстердам не оправдал, но и не обманул моих ожиданий. Он просто оказался другим.
В нашей великой школе жизни один из первых уроков заключается в том, что, если мир никак не желает становиться таким, каким ты хотел бы его видеть, не следует расстраиваться. Не могу сказать, что я освоил эту истину окончательно, но большой шаг в этом направлении уже сделан — в один прекрасный день я осознал, что, оказывается, представления об идеальном мироустройстве у всех разные и что мир создан Господом Богом не только для меня, но и для тех, кто хотел бы видеть его совсем иным, чем я. Никакой новости, например, в том, что политики лживы, продажны и вороваты не содержится, но, похоже, так и было задумано. Потому что даже лживость и вороватость по количеству да и качеству приносимого ими зла не идут ни в какое сравнение с тем тотальным разрушением и потоками крови, которые приносят в мир так называемые огненные души, одержимые святой идеей сделать мир лучше, чем он есть, — с их точки зрения, разумеется. Как сказал Бродский: «Ворюги мне милей, чем кровопийцы». К сведению воров — милей, но не настолько, чтобы их терпеть.
