Людмила Сараскина - Фёдор Достоевский. Одоление Демонов
Дело «об обнаруженном в различных местах империи заговоре, направленном к ниспровержению установленного в государстве правительства», слушаемое в особом присутствии петербургской Судебной палаты, дало замыслу Достоевского дополнительный свет: да, действительно, может быть, «эти жалкие уродства» и не стоили литературы, но они, во всяком случае, стоили судебного процесса и официального документа.
В те дни, когда стенографические отчеты процесса, проходившего при открытых дверях, ежедневно публиковались («Московские ведомости», «С. — Петербургские ведомости», «Биржевые ведомости», а также раздел «Судебные известия» в «Правительственном вестнике»), когда событие это повсеместно обсуждалось и перетолковывалось, Достоевскому, по — видимому, трудно было и вообразить, что он по — прежнему мог оставаться вне России. Он должен был почувствовать, что приехал в Россию вовремя: в июльские дни 1871 года у него была физическая возможность увидеть в судебном заседании многих прототипов своих романных персонажей. И если бы он только смог присутствовать хотя бы на одном заседании, он бы присмотрелся поближе к «жалким уродствам» — соучастникам нечаевского преступления.
Но — по всей вероятности — Достоевский на процессе не был.
По приезде в Петербург жизнь была расписана по часам и минутам. «В Петербурге бросились искать квартиры… Потом толпой посетили нас родные и знакомые — выспаться было некогда, и вдруг с 15–го на 16 июля Анна Григорьевна почувствовала муки. 16–го в пятницу в 6 часов утра Бог даровал мне сына Федора… Таким образом, работать не мог… Сажусь теперь за работу, тогда как в голове туман, и несомненно жду припадка. Измучился… У нас хаос, прислуга скверная, я на побегушках».
15 июля 1871 года Судебная палата вынесла приговор по делу нечаевцев — соисполнители убийства были присуждены к каторжным работам на разные сроки. 18 июля — этим числом датировалось письмо к племяннице Сонечке с сообщением о приезде в Петербург и рождении сына — Достоевский приступил к продолжению «Бесов».
VПоследняя перед возвращением в Россию черновая запись, с датой 13 мая 1871 года, имела авторский заголовок: «У ВИРГИНСКОГО. Принципы Нечаева» — и прямо касалась программы нечаевской «Народной расправы» — ее революционного пафоса, идеологии и организационной структуры.
Разумеется, к тому времени Достоевский знал о Нечаеве, его организации и криминальной стороне московского убийства достаточно много. Об источниках информации автор «Бесов», высылая в редакцию «Русского вестника» начало романа, высказался с полной определенностью: «Спешу оговориться: ни Нечаева, ни Иванова, ни обстоятельств того убийства я не знал и совсем не знаю, кроме как из газет». Знаменательно, что Достоевский добавил: «Да если б и знал, то не стал бы копировать».
Но он действительно не знал, кроме как из газет, пропагандистских документов женевской эмиграции. Ни в 1869 году, ни позже он, скорее всего, не читал и не видел изданных в Женеве прокламаций, а также обоих номеров «Народной расправы». Из «Московских ведомостей», регулярно знакомивших читателей с подробностями нечаевского дела, мог узнать Достоевский и о самой подпольной организации, и о ее эмблеме в виде топора, и о личности руководителя.
Можно предположить, что после многократного обращения к нечаевской истории через посредников (русские[38], а также немецкие газеты 1869–1871 годов) автор «Бесов» летом 1871 года впервые столкнулся с первоисточниками — в виде материалов процесса. Впервые Достоевский смог прочесть «Катехизис революционера» полностью, а не в цитатном изложении «Голоса» или «Московских ведомостей», возмущавшихся бежавшим в Швейцарию Нечаевым.
С осмысления первоисточника — документа и его художественной интерпретации и начал Достоевский работу над «Бесами» уже в России. Скорее всего, он, не датируя, продолжил майскую программу «У ВИРГИНСКОГО. Принципы Нечаева», озаглавив ее как бы второй раздел по аналогии: «О ТОМ, ЧЕГО ХОТЕЛ НЕЧАЕВ. От писателя».
Принято считать, что обе программы — датированная майская и (предположительно) июльская — мало чем отличаются друг от друга. Между тем ко времени, которым гипотетически мог датироваться черновой проект с названием «О ТОМ, ЧЕГО ХОТЕЛ НЕЧАЕВ», Достоевский уже работал над «Бесами» полтора года: первая часть и две главы второй части были опубликованы, продумано продолжение и окончание романа, а также получены первые отзывы — анонимные из петербургских газет, дружеские — от Страхова, Майкова, профессора русской словесности П. А. Висковатова. Казалось бы, рисунок взаимоотношений центральных персонажей романа, соперничавших в первом (забракованном) варианте «Бесов», уже давно должен был быть прочерчен.
Однако автор, записывая в июле (?) еще одну программу по Нечаеву и замечая, какие именно пункты этой программы следует подать «от писателя», впервые за полтора года подвел итог. «NB) Итак, всё в лице Нечаева….Важнейшее поэтому для романа — отношения Нечаева и Князя».
Но что же было до июльского (?) плана? Ведь и тот и другой персонажи были выведены на сцену и публично сосуществовали в романном пространстве с 23 января 1871 года.
До памятного августа 1870 года, когда в порыве внезапного вдохновения Достоевский перечеркнул все написанное, его интересовала как бы только одна часть проблемы: отношение Князя к Нечаеву (то есть Ставрогина к Петру Верховенскому). Решив (еще в феврале 1870–го), что Нечаев — это отчасти Петрашевский и что ему, автору, нужно «придерживаться более типа Петрашевского», Достоевский разрабатывал мотив искренней увлеченности Князя идеями Нечаева.
«Князь сходится с Нечаевым и толкует с ним о возрождении».
«Ищет укрепиться в убеждениях у Шатова и у Голубова. Ищет и у Нечаева».
«Именно льнет потому к Нечаеву, что видит силу убеждений».
Страница из черновой тетради Ф. М. Достоевского с заметками к «Бесам»
«С удивлением и любопытством приглядывается к Нечаеву и прислушивается — желая угадать наконец: на чем это люди так твердо могут стоять?»
Ближе к августу, когда роль Князя уже определилась и он стал «обворожителен, как демон», приоткрылась и вторая сторона проблемы: отношение Нечаева к Князю. На этом этапе оно было сформулировано в духе общего авторского намерения: «Князь обворожил и Нечаева».
Видимо, этой формулы Достоевскому было достаточно, чтобы в русле общих представлений о коллизии между супергероем и экс — героем начать роман. Ведь новое погружение в сюжетную линию Ставрогин — Верховенский произошло только в ноябре, месяц спустя после того, как в Москву было отослано начало и героям предстояло пуститься в самостоятельное плавание. Обдумывая в те дни продолжение романа, автор записал: «NB) Князь — друг Нечаева. Тот, впрочем, ему не доверяет всех тайн, хотя очень с ним откровенен, страшно его уважает, знает, что Князь не донесет, и почти готов (и желает) открыть ему все тайны, а останавливается каждый раз (и так до конца) потому, что есть что‑то постоянно его удерживающее и внушающее ему убеждение окончательное, что Князь все‑таки не тот человек. Хотя, впрочем, Князь и угадывает почти все тайны и замыслы Нечаева на деле, и тот знает, что тот угадывает, и даже с ним советуется о многом».
Спустя месяц, в конце декабря 1870–го, в черновых записях появилось еще одно замечание с авторской пометой «ОЧЕНЬ ВАЖНОЕ»: «Князя с Нечаевым связывают взаимность тайн случайная. Но Нечаев многое от него скрывает (хотя колеблется открыть, видя громадное лицо). Он изучает его».
Чувствуя, быть может, что «взаимность тайн случайная» как‑то слишком туманно изображает обоих героев и что‑то в их «дружбе» явно ускользает от него, Достоевский хотел помочь себе «технически»: «Главное — особый тон рассказа, и всё спасено. Тон в том, что Нечаева и Князя не разъяснять».
Позже, когда принцип «дружбы» Нечаева и Князя стал понятен Достоевскому до кристальной ясности, он много раз срывался со спасительного «особого тона» — просто потому, что не нужно было больше спасать «всё» от изъянов незавершенной интриги. Настал момент, когда туман рассеялся и «взаимность тайн случайная» обрела осязаемые черты.
VIДостоевский не мог даже предположить, собираясь в конце июня 1871 года в отъезд, что дома, в России, в Петербурге, прямо как по заказу, откроется судебный процесс над прототипами его персонажей. Но уже снова испытывал он ощущение мучительного тупика, бега на месте или впотьмах, пробовал якобы спасительные, но все‑таки не двигающие дело приемы рассказа, пытался наполнить роман дымкой таинственных умолчаний. Вряд ли он кокетничал, когда писал Майкову: «Боюсь, как испуганная мышь» — или Страхову: «Мочи нет, как туго пишется. Надо в Россию… Во что бы ни стало, а надобно воротиться». И мало что могло оказаться ему так кстати, мало что могло явиться столь дорогим подарком к его приезду и так необыкновенно помочь роману, как публикация среди материалов процесса «Катехизиса революционера» — документа, составленного и изданного Нечаевым — ре альным, а не романным.
