Николай Ямской - Легенды московского застолья. Заметки о вкусной, не очень вкусной, здоровой и не совсем здоровой, но все равно удивительно интересной жизни

Впрочем, когда девушка немного освоилась в этой непривычной для себя «роскоши», более всего ее «убили» заоблачные цены.

Но что делать, если все необходимое для достойной, качественной жизни советская власть ухитрилась превратить в дефицит. Ведь это только поначалу ее вожди косили чуть ли не под заповеди Христа: нехорошо, мол, быть богатым, надо делиться с бедными! Мой «рабочий аристократ» дедушка это большевистское лицемерие разгадал еще до воцарения их вождей в Кремле. «Э нет!»— оглаживая бороду, говорил он. — Христос завещал делиться своим. Эти же будут делить чужое».

Вот и доделили! Да так, что хватило только «комчван-ствующему» меньшинству.

А то уже не зевало — устраивало себе вовсю «сладкую жизнь». В 1929 году завсегдатаями вернувшейся к полноценной ресторанной жизни «Праги» стали профсоюзные чиновники из Союза строителей. Тайно учредив меж собой для интимных утех общество «Кабуки», они начинали свой вечерний отдых в пивной «Тетя». Затем перебирались в следующую. А завершали свой «культурный отдых» в «Праге», где гуляли до закрытия в два часа ночи. После чего нанимали автомобиль, захватывали проституток и перемещались к месту службы, в губотдел. В связи с отсутствием жилья завершающую часть ночи профсоюзные аппаратчики проводили с барышнями в рабочих кабинетах. Днем кое-как работали, а вечером, позаимствовав деньги из профсоюзной кассы, начинали новый поход с посещения «Тети». И далее — по уже хорошо ими освоенному маршруту.

Спустя некоторое время — по причине обнаружения пустой кассы — следственные органы все же избавили этих начальников от их прямо-таки изнурительной, в две смены «служебной деятельности».

Что, впрочем, нисколько не искоренило само явление. Ибо дело «Кабуки» давно пылится в архиве. А сладкая жизнь на казенный счет у российских чиновников только берет все новые и новые высоты.

Правда, в том же 1929 году поле злачных мест для подобной публики в Москве не только сократилось, но стало более «просматриваемым» агентами ОГПУ и потому неуютным. Случилось это вследствие того, что целый ряд ресторанов с первоклассной кухней — в том числе как-то «реанимировавшуюся» в этом плане «Прагу» — перевели на обслуживание исключительно иностранцев. В течение трех лет они обслуживали только зарубежных туристов и инженеров, без участия которых выполнение первого пятилетнего плана было бы просто невозможно. Поэтому в этот период оплата в лучших московских ресторанах осуществлялась только на иностранную валюту, а граждане собственной страны «могли совершенно не волноваться». Послабление вышло в 1933 году, когда в них ввели двойной прейскурант цен — на валюту и на советские деньги. Цены в советских госзнаках были, конечно, астрономические.

Более или менее приличный ужин на двоих с водкой и шампанским стоил столько, сколько получал квалифицированный рабочий за две недели труда на заводе.

Правда, уже к следующему 1934 году в стране начал складываться привилегированный слой новой советской элиты. И каждый, кто к нему себя причислял, тоже стал вхож.

В кругах близких к гастрономическому помешательству стали даже поговаривать о возвращении ресторанного мира дореволюционной Москвы. В той же «Праге» основу «художественной» части программы составляло выступление маленького, но совершенно замечательного цыганского хора. Старые поклонники угадывали когда-то знаменитых солистов — покорителей «Яра». В маленьком лысом старике-гитаристе в видавшем виды бархатном кафтане без рукавов с изумлением узнавали музыкального виртуоза Лебедева, аккомпанировавшего в свое время самой Варе Паниной. И, долго не отпуская со сцены, рукоплескали Марии Артамоновой. Зажигательная цыганская венгерка в исполнении этой любимицы Москвы времен нэпа обычно завершала вечер.

Почти всегда особое оживление у цыганских артистов вызывало появление в зале молодого, безукоризненно одетого красавца аристократической наружности и с такого же толка изящными, полными спокойного достоинства манерами. Это был Дмитрий Дорлиак. И тогда хор сразу затягивал любимую его: «Эх, матушка, скушно мне…» А перед закрытием провожал знаменитой застольной «За дружеской беседою…» — с припевом «К нам приехал наш любимый Дмитрий Львович дорогой».

В богемной Москве середины 1930-х годов Дмитрий Дорлиак был очень заметной фигурой. Молодой актер Театра имени Вахтангова, он стал особенно широко известен после того, как в 1933 году сыграл Люсьена Левена в спектакле по «Человеческой комедии» Бальзака. Еще большую славу — и, конечно, хорошие деньги — принесла ему работа в кино. Особенно после съемок фильма «Пламя Парижа», в котором он сыграл центральную роль. Так что молодой вахтанговец пользовался невероятным успехом у москвичек. И был своим человеком в лучших столичных ресторанах, где в каждом — в том числе и в «Праге» — имел зарезервированный за собой столик. Официанты обычно бросали своих гостей и кидались обслуживать «форменного маркиза». Дмитрий и вправду был голубых кровей. Во времена Французской революции его предки — представители старинного аристократического рода бежали в Россию. А мать — Ксения Николаевна Дорлиак — успела побывать фрейлиной при дворе последней русской императрицы. Она была прекрасной, с хорошей вокальной школой певицей. Потом, преподавая в Московской консерватории, преуспела и в этом: из ее класса вышло немало впоследствии прославленных молодых солистов Большого театра — в том числе ряд певцов и певиц, которым благоволил сам Сталин.

Все старые ресторанные работники — от чувствующего себя в смокинге как дома метрдотеля до стоящего на входе швейцара — чуть ли не боготворили Дмитрия. И совсем не за чаевые. А потому, что чувствовали и уважали в нем породу. Что на фоне основного контингента посетителей — и особенно подгулявших, полных комчванства советских начальников — просто бросалось в глаза. А заодно вызывало острый приступ тоски по прошлой ресторанной жизни, где безобразий тоже хватало. Но такого воинствующего, полного классовой спеси бескультурья все же не наблюдалось.

Всех, в плане тоски и особенно страха уравнял товарищ Сталин. «Прагу» тоже прикрыли по его милости. Ибо ее дальнейшая судьба вдруг оказалась связана с личной семейной драмой вождя. А если конкретнее — темной историей не то убийства, не то самоубийства его жены Надежды Аллилуевой. Так или иначе, но после ее кончины одинокий Кремлевский Горец не пожелал оставаться в старом семейном гнезде в подмосковном Зубалове. И в 1933 году по проекту архитектора М. Мержанова на небольшом пустыре по дороге в Кунцево ему построили новую загородную резиденцию. В историю она вошла как кунцевская, ближняя или «дача в Волынском». Но в документах НКВД-КГБ значилась как соответствующим образом оборудованный и строго охраняемый секретный «объект № 101». Таким же режимным объектом, соответственно, стала и вся 35-километровая трасса от Кремля до новой загородной сталинской резиденции. Ее охраняли более трех тысяч агентов, пешие и автомобильные патрули, в распоряжении которых была сложная система сигналов и полевых телефонов.

На беду «Праги», часть сталинского маршрута проходила по Старому (как его сегодня называют) Арбату. И как только лимузин вождя и сопровождающий его кортеж вылетали из кремлевских ворот, многочисленная агентура, присоединившись к круглосуточным нарядам «топтунов», рассредоточивалась по всей улице, занимала посты в подъездах домов, прилегающих переулках и даже на крышах зданий. Со временем эти периодические переводы целого жилого района города чуть ли не на военное положение превратили Арбат в постоянно действующую зону особого режима, в которой все — от служебного назначения городских объектов до условий проживания горожан — было подстроено под расписание движения лишь одного-единственного человека.

И так продолжалось два десятка лет подряд.

Среди многочисленных жертв этого невероятно раздутого страха из-за возможного покушения на вождя оказалось и здание бывшей «Праги»: его надолго оккупировала оперативная охрана, которая развернула здесь свой штаб и служебную столовую.

Только после смерти Сталина «Праге» вернули ее законные помещения, закрыв все, что не имело отношения к ресторану.

Первым — под тем же фирменным названием, что и ресторан, — открылось кафе на первом этаже. Его элегантный интерьер тут же и надолго (пока в 1962 году не открыли кафе «Московское») облюбовали московские антикварные короли — видимо, в силу генетической памяти о функционировавших в этих стенах двадцать лет назад скупке и аукционном зале. «Охранное» наследие тоже в конце концов себя обнаружило. Но гораздо позже, уже в постсоветское время.