Богомил Райнов - Массовая культура
Такого же рода официальная пропаганда по традиции продолжается и в эпоху капитализма. Мы говорим «по традиции», потому что в эпоху, когда народ становится все более политически грамотным, а противоречия капитализма и его лицемерный характер все более очевидными, буржуазия отдает себе ясный отчет в постоянном ослаблении эффективности непосредственной государственной и церковной пропаганды. Именно поэтому эксплуататор прежде всего обращается к средствам «массовой культуры», которую легко представить не как государственную или любую другую пропаганду, а как самый обычный товар, служащий для удовлетворения личных потребностей, предлагаемый и покупаемый на основе взаимовыгоды, как одеколон или мыло.
Исходя из всего вышеизложенного, мы отрицаем как теорию элитаризма, так и любую апологию буржуазной «массовой культуры». Какими бы далекими ни казались они на первый взгляд, мы рассматриваем их как две стороны одной и той же классовой тенденции. И если в первом случае речь идет об откровенной антинародности, то во втором мы имеем дело с опасной псевдонародностью, маскирующей все те же, враждебные массам интересы эксплуататоров.
Теории, доказывающие необходимость создания какого-то «специального» искусства для масс, неверны в самой своей основе, независимо от того, что их вдохновляет — коварное ли стремление обмануть народ и заставить его служить реакционным целям правящего класса или самые благородные побуждения. Эти теории не учитывают того важнейшего факта, что любое подлинное искусство именно потому и подлинно, что обращено к народу, и, следовательно, абсурдно стремиться к созданию какого-то более «удобоваримого» искусства, которое могло бы удовлетворить потребности отсталых в своем развитии или отстающих от всего общества слоев. Подобные взгляды, хотя они весьма далеки от человеконенавистнической сути элитаризма, содержат ту же принципиальную ошибку: эстетические вкусы масс рассматриваются как величина постоянная, а ведь они развивались, развиваются и будут развиваться всегда. Именно такого рода непонимание проявил в свое время Жан-Жак Руссо, а позднее Лев Толстой.
Руссо вполне справедливо выступает против отрыва искусства от народа и его перехода на службу к власть имущим. Великий французский просветитель ратовал за равенство в потреблении как материальных, так и духовных ценностей. Но, обращаясь в поисках перспективы развития не вперед, а назад, к патриархальному быту, Руссо выносит приговор всему тогдашнему искусству, противопоставляя ему некое другое, создаваемое самим народом искусство, то есть своего рода новый фольклор. Так, он, например, считает, что народные праздники под открытым небом, которые он называет формой истинного эстетического наслаждения, должны заменить театральные спектакли, являющиеся, по его мнению, лишь формой художественного вырождения. Сам написавший в молодости несколько пьес, Руссо, по существу, отвергает всю драматургию классицизма: «У нас есть много народных празднеств. Если их будет еще больше, я буду только рад этому. Но откажемся от этих спектаклей для избранных, которые уныло запирают небольшое количество людей в какой-то темной пещере, которые держат их, испуганных и неподвижных, в молчании и бездействии, которые представляют взорам лишь зрелище темниц, ударов кинжала, солдат, лишь удручающие картины неравенства и рабства»[31].
Аналогичные, но гораздо более разработанные взгляды высказывал и Лев Толстой в поздний период творчества. Разумеется, на их основе нельзя делать обобщающих выводов о мировоззрении великого писателя, чья деятельность как прозаика и как мыслителя вдохновлялась самыми чистыми побуждениями и любовью к народу. И если мы останавливаемся здесь на его ошибочных концепциях, то лишь постольку, поскольку в них нашли свое выражение известные тенденции, в той или иной степени сохранившиеся до наших дней.
Толстой развивает свою мысль, исходя из двух, в принципе правильных положений. Первое — художественное творчество должно быть достоянием народа: «Искусство, если оно искусство, должно быть доступно всем, а в особенности тем, во имя которых оно делается»[32]. Второе — народ не читает так называемых великих писателей: «Мы предлагаем народу Пушкина, Гоголя, не мы одни: немцы предлагают Гёте, Шиллера, французы — Расина, Корнеля, Буало… и народ не берет. И не берет потому, что это не пища, а… десерты»[33].
Но, исходя из совершенно верного взгляда и точной констатации, Толстой приходит к следующим ошибочным выводам:
1. «Искусство есть забава, дающая отдохновение трудящимся людям…»[34].
2. Искусство должно быть общепонятным. Именно в этом, а отнюдь не в содержании заключается его народность. «Если бы я был издатель народного журнала, я бы сказал своим сотрудникам: пишите, что хотите, проповедуйте коммунизм, хлыстовскую веру, протестантизм, что хотите, но только так, чтобы каждое слово было понятно тому ломовому извозчику, который будет везти экземпляры из типографии». Чтобы народный журнал стал понятным, по мнению Толстого, достаточно «пропускать все статьи через цензуру дворников, извозчиков, черных кухарок»[35].
3. В конце жизни Толстой присоединяет к этим взглядам некоторые элементы своего учения, и в частности требование, чтобы искусство имело религиозное содержание: «Вы требуете для искусства духовного содержания, а в том-то и есть религия, чтобы во всем видеть и искать духовное содержание»[36].
Страстная защита «народного» искусства у Толстого, так же как и у Руссо, связана с ошибочным взглядом на развитие человеческого общества, которое воспринимается не как развитие, а как деградация. Человек был создан гармоничным и совершенным, но с течением времени условия жизни деформировали и развратили его. Следовательно, чем меньше человек затронут цивилизацией, тем он полноценней как личность. Отсюда то, что мы считаем у народа отсталостью вкуса, — не отсталость, а неиспорченность, и именно это должно стать для художника эстетическим критерием. Развивая эту мысль, Толстой цитирует высказывание Руссо: «Человек родился совершенным» — и добавляет: «Великое слово… и слово это, как камень, останется твердым и истинным»[37].
История опровергла теорию о некоем убогом «народном» искусстве так же убедительно, как и всякого рода элитарные концепции. Все те произведения, по поводу которых Толстой категорически утверждал, что народ их «не берет», сейчас выходят многомиллионными тиражами и стали подлинным достоянием трудящихся. Больше того, такие произведения самого Толстого, как «Война и мир» или «Анна Каренина», стали любимым чтением самых широких масс, в то время как книжки, специально написанные им для народа, сейчас интересуют только специалистов — исследователей творчества великого писателя.
Непонимание процесса развития как закономерного и непреодолимого роста идейного и эстетического уровня народных масс в данном случае связано также с недооценкой роли содержания искусства — как познания и отношения к жизни. Указывая, что искусство должно быть «забавой», но не для меньшинства, а для всей массы трудящихся людей, Толстой подчеркивает, что в этом случае содержанием произведений художника станет «описание страданий и радостей при борьбе с трудностями работы, описание чувства страдания и наслаждения при оценке произведения своего труда, описание чувства страдания и наслаждения при утолении жажды, голода, сна, описание чувств, вызываемых опасностями и избавлением от них, чувства страдания и наслаждения от семейных горестей и радостей, от общения с животными, от разлуки с родиной и возвращением к ней. Описание чувства страдания и наслаждения от лишения богатства и приобретения его и т. п., как это мы видим во всей народной поэзии…»[38]. Нетрудно заметить, что, за исключением отдельных элементов этого определения (труд, родина), Толстой примитивно понимает задачу художественного отражения, не говоря уж о том, что проблема авторской позиции вообще выпала из его поля зрения. Тематика художественных произведений, по Толстому, сводится к описанию успехов и неудач в борьбе человека за свою жизнь и счастье. Но, как это будет показано дальше, большинство именно этих тем чаще всего эксплуатируется западной массовой литературой, ибо ее авторы хорошо понимают, что в первую очередь людей интересуют проблемы, касающиеся их непосредственно. Подобная тематическая направленность популярной продукции обеспечивает ей успех, но не делает ее ни более художественной, ни более правдивой, ни народной, а ее многотысячные суррогаты — еще одно фактическое опровержение того взгляда на «народное» искусство, который опирается лишь на признаки понятности языка и интересной для всех тематики.
