Елена Лаврентьева - Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет
Не надобно мстить низшему в счастливую эпоху жизни за то, что он оставил нас в неблагоприятных нам обстоятельствах, раболепствовал врагам нашим, и когда он, подобно солнечнику, обращается по солнцу. Не должно забывать, что такие люди часто бывают в необходимости угождать другим, чтобы только иметь пропитание. К тому ж немногие из них воспитаны так, чтобы могли ценить некоторые утонченные ощущения и пожертвования! Не забывай, говорю, что все люди поступают более или менее по видам корыстолюбия, которое образованные умеют только скрывать.
Не проводи низшего, просящего у тебя покровительства, защиты или помощи, ложными обнадеживаниями, пустыми обещаниями и тщетными утешениями, как обыкновенно поступает большая часть знатных, которые, чтобы избавиться от докучливых бедняков или прослыть великодушными, либо по одной слабости, непостоянству, осыпают всякого просителя лестными словами и обещаниями; но коль скоро он от них уходит, то вовсе об нем забывают. Между тем, бедный идет домой в полной уверенности, что поручил судьбу свою надежному человеку; оставляет все другие способы, которыми бы он мог воспользоваться к достижению своих намерений, и впоследствии сугубое чувствует несчастие, увидя сколь он обманулся.
Оказывай помощь тому, кто имеет в ней нужду! Благодетельствуй и покровительствуй, сколько позволяет справедливость, тем, кто просят у тебя пособия, благодеяния и защиты! От сего происходят два вредные последствия; во-первых: низкомыслящие люди могут к собственному твоему вреду воспользоваться твоею слабостию, и возложить на тебя бремя обязанностей, трудов и забот; бремя, весьма несносное для твоего сердца, сил или кошелька; чрез что принужден будешь оказать какую-нибудь несправедливость противу других, не столь навязчивых людей; во-вторых: кто слишком много обещает, тот нередко принужден бывает противу собственной воли нарушать свое обещание. Основательный человек должен также уметь и отказывать; и если он сие делает благородно, без всякого оскорбления, по каким-либо важным причинам, и между тем известно, что он поступает справедливо, и помогает охотно, то чрез сие не может не снискать себе врагов. Всем людям, конечно, угодить невозможно, но если поступки наши всегда будут основательны и благоразумны, то по крайней мере добрейшие люди не откажут нам в своей признательности. Слабость не есть добродушие, и отказывать в том, что противно правилам благоразумия, не значит быть жестокосердым.
Не требуй излишней образованности и просвещения от людей низкого состояния! Не способствуй также к непомерному напряжению умственных их способностей и к обогащению оных такими познаниями, которые могут сделать неприятным для них настоящее их состояние, и поселить в них презрение к тем занятиям, к которым определила их судьба. В наши времена слово «просвещение» весьма часто употребляется во зло, и не столько значит облагородствование ума, сколько стремление его к пустым и фантастическим мечтам. Истинное просвещение ума есть то, которое научает нас довольствоваться своим состоянием; быть способным ко всем отношениям, и по всем оным быть полезным, и действовать сообразно благонамеренной цели. Все прочее одна только безрассудность и всегда ведет к разврату».
Глава III.
«Старики держали себя степенно и наблюдательно, молодые учтиво группировались вокруг них»{1}
«Субординация имеет неограниченную силу в Москве: слово дворянин не уравнивает людей в правах, так как благосклонность властей и награды имеют решающее значение для положения в обществе любого человека. Поэтому сморщенные старики и дряхлые старухи всемогущи, так как у них больше наград и знаков отличия, чем у молодежи»{2}.
В этом замечании англичанки Кэтрин Вильмот содержится немалая доля предвзятости, и все же точно подмечена одна важная сторона дворянского быта — почтительное отношение к старикам, «живым памятникам екатерининской эпохи», о которых писал современник: «Старики эти как-то особенно выдавались вперед; в них была отменная сановитость, умение держать себя, и сановитость эту они невыразимо приятно соединяли с утонченною учтивостью и крайнею благосклонностью к молодому поколению»{3}.
Об их любезности слагали легенды и рассказывали анекдоты. «Князь П. П. Одоевский, тогда уже восьмидесятилетний, был тип самых любезных вельмож прежних времен, — читаем в воспоминаниях К. Павловой, — тех людей, которые ставили себе в обязанность до совершенства доведенное savoir vivre[17]. В князе оно было основано не на одних изученных условных формах: чувствовалось, что у него эти формы были выражением сердечного доброжелательства ко всем и каждому.
Есть натуры, которые бессознательно отталкивают и тогда, когда они этого вовсе не имеют в виду: все их приемы и поступки отзываются чем-то оскорбляющим, их вежливость неприятна, как сахар, в который попал песок. Есть другие особы (их очень немного), которые каждому, с кем находятся в общественных сношениях, внушают постоянно какую-то душевную признательность, не имеющую никакой определенной причины. Князь П. П. Одоевский был из небольшого числа этих последних людей…
Я не встречала аристократа более симпатического. Он был grand seigneur[18] в лучшем значении этого слова. Как он всегда и во всяком случае оказывался таким, мне домашние его часто рассказывали. Помещаю здесь один анекдот.
Многочисленное общество было в один вечер созвано у князя на бал. Праздник шел своим порядком и был очень оживлен. Когда наступило время ужина, князь повел своих гостей в столовую, выражая им свое сожаление, что принужден усадить их довольно тесно потому, что большая зала, где стол был накрыт, случайно загорелась часа два тому назад, и что от нее остались одни голые стены. Тут только гости узнали, что они беззаботно танцевали и забавлялись в дому, в котором, в немногих шагах от них, распространялся пожар»{4}.
О любезности Н. Б. Юсупова писали многие мемуаристы, в том числе и М. Дмитриев. «Так, никогда не забуду я одну приятную поездку в Архангельское. Князь Николай Борисович Юсупов, его владелец, был последний вельможа Екатерининского века, последний образец вежливости, сопровождаемой осанкою знатности, но вместе и обязательною улыбкою, и тою предупредительностью прекрасного тона, которые ныне исчезли совершенно! Повторяю, князь Юсупов был последний образец этой породы. Пушкин в стихах своих "К Вельможе" описал его прекрасно и верно. Пушкин, человек хорошей фамилии и прекрасного воспитания, умел вполне чувствовать все достоинства аристократических обычаев и привычек…
Он (Н. Б. Юсупов. — Е.Л.) видел в жизнь свою много; путешествовал и один, и с великим князем Павлом Петровичем, был и во Франции, и в Италии, и в Испании; бывал при многих дворах; был знаком с лучшими и первыми людьми своего времени, приятель с философами своего века, был гостем у Вольтера, знал Альфьери и курносого Касти: можно себе вообразить, как занимательны были его рассказы и замечания! Наконец, его вежливость прошедшего века сказалась даже и при прощании. Сажая наших дам в их экипажи, он указал им на полную луну и промолвил с улыбкою: "Vous voyez, mesdames, j'ai pourvu à tout!"[19]»{5}.
Последние вельможи, как их называли современники, «благоговели» перед прекрасным полом.
«Князь Юсупов был… с дамами отменно и изысканно вежлив, — вспоминает Е. П. Янькова. — Когда, бывало, в знакомом ему доме встретится ему на лестнице какая-нибудь дама, знает ли он ее или нет, всегда низко поклонится и посторонится, чтобы дать ей пройти. Когда летом он живал у себя в Архангельском и гулял в саду, куда допускались все желающие гулять, он при встрече непременно раскланяется с дамами, а ежели увидит по имени ему известных, подойдет и скажет приветливое слово»{6}.
«Вообще, князь Николай Борисович Юсупов был самый страстный, самый постоянный любитель женской красоты в разнообразнейших ее воплощениях и типах»{7}.
Любил «приволачиваться» за дамами и старик Я. И. Булгаков, отец легендарных почтдиректоров. В одном из писем Александр Яковлевич сообщает брату об отце: «Вчера все утро пробыл я с ним в кабинете; он мне свои шашни рассказывал. Дай Бог тебе, прибавил он, не только дожить до моих лет, но пережить оные; а пуще всего желаю тебе в 64 года приволачиваться, как я; а это от того, что я себя в молодости не изнурял etc»{8}.
Оставаться до глубокой старости поклонником прекрасного пола, по словам В. А. Соллогуба, «чуть ли не относилось к обязательствам аристократизма». «Во всем он соблюдал обычаи прошлого и даже волочился за женщинами, вероятно, впрочем, безобидно, так как в ту пору (в 1837 г.) ему уже минуло за семьдесят, — вспоминает В. А. Соллогуб графа Головкина. — Во время моего пребывания в Харькове предметом его старческой страсти была жена губернского архитектора, хорошенькая г-жа Меновская. Ежедневно она перед обедом держалась с прочими гостями в приемной в ожидании выхода хозяина; когда в дверях показывалась высокая фигура Головкина, Меновская первая подходила к нему и, грациозно перед ним приседая, подавала ему табакерку, наполненную тончайшим испанским табаком; старик нежно принимал из прекрасных рук свою табакерку. Щеголевато, как истый маркиз двора Людовика XV, концами пальцев подносил к своему благородному носу щепотку табака, с наслаждением ее втягивал, ногтями стряхивал пылинки табаку, упавшие на кружева жабо, потом обращался к красивой польке и, влюбленно на нее глядя, ежедневно произносил одну и ту же фразу: "Trop gracieuse, chére Madame, et de plus en plus jolie!"[20]»{9}.
