Пьер Шоню - Цивилизация Просвещения
Таким образом, уже столько раз упоминавшееся движение европейского маятника на восток никак не было связано с густонаселенным центром, а обусловливалось лишь динамичным развитием открытой восточной «границы» и застоем Средиземноморья. Средиземноморскую Европу XVIII века можно определить как замкнутое пространство, не имеющее удобных областей для расширения за исключением Америки, блокированной дальностью расстояния, и неспособное компенсировать это в сфере технологических «границ». Сравните с Англией.
Совершенно иначе обстоит дело на основной оси расселения европейцев, в плотном интеллектуальном ядре, включающем Францию, Англию и Уэльс, Лоулэнд, юг Шотландии, часть ирландского Пила, обе половины Нидерландов, Рейнскую область, западную и южную Германию, Швейцарию, часть альпийской Австрии и Вену, Италию вдоль реки По и Венецию, — от 950 тыс до 1 млн. кв. км. На этом миллионе квадратных километров располагается читающая Европа — подлинная Европа эпохи Просвещения, 33 млн. человек между 1680 и 1700 годом, 55 млн. около 1800 года — 33 человека на кв. км в начале этого периода и 55 человек — в завершение, внушительный рост населения составил 70 % за столетие — даже чуть больше, чем в густонаселенных областях, как, впрочем, и в областях нового расселения в Восточной Европе (55 %), и больше, чем в средиземноморской Европе (50 %).
С 1700 по 1800 год население Европы удвоилось. В 1680–1700 годах — 40 % на востоке, 40 % — в густонаселенных центральных областях, 20 % — в средиземноморской полосе. Около 1800 года — 36 % в центре, 49,5 % — на востоке и 14,5 % — в средиземноморской полосе. На первый взгляд, окраины выросли за счет центра, чья доля как будто бы снизилась с 40 до 36 %. Но это не более чем видимость: восточная Германия и Австрия, управляемые просвещенными монархами, отчасти перестали быть «границей». Мы можем присоединить их к центральной области, которая в таком случае будет насчитывать 80 млн. человек на 1,5 млн. кв. км против неполных 70 млн. на севере и востоке и 24 млн. на юге. В соответствии с этим новым подходом густонаселенный центр объединяет почти половину жителей Европы (48 %). К концу эпохи Просвещения Европа базируется на плотном и прочном фундаменте в 80–85 млн. душ при плотности населения 55 человек на кв. км. Расширять ли густонаселенную Европу за счет центральной и восточной Германии или отказаться от этого — в течение всего этого периода сохраняется одно и то же определение центрального ядра — константа, определяющая здравый ум пространства эпохи Просвещения. Как в ее начале, так и в конце, как в 1680—1690-х годах, так и в 1790—1800-х пространство Европы Просвещения распределяется между тремя четко определенными уровнями населенности: в центре, как правило, более 40 человек на кв. км, в Средиземноморье и на давно освоенных территориях на востоке — около 20 человек на кв. км, в приграничных областях — менее 10.
Вот почему так похожи друг на друга рассказы о путешествиях, написанные в начале и в конце эпохи Просвещения. Мадам д’Онуа напоминает Юбера Вотрена, хотя между ними — целый век и речь идет о разных концах Европы: она — очаровательная авантюристка, странствующая по Испании, он — суровый иезуит, занимающийся научными экспериментами в Польше. Между Гипускоа, экономически и социально примыкающей к Франции, и подлинной Кастилией — сухие порты Кантабрийских гор; пересечение Одера — рубеж, подлинная граница. Как мы уже отмечали, со времен мадам д’Онуа поездка в Испанию относится к разряду путешествий в экзотические края. Поездка Вотрена в Польшу напоминает позднейшие путешествия Гумбольдта в экваториальные страны. Натуралисты собирают гербарий и пишут заметки. Пересекши эти невидимые границы, европеец из густонаселенной Европы испытывает неодолимое чувство потерянности. Пролистаем снова путевые заметки Монтескьё, его обширные заметки об Италии; для автора «Персидских писем» существует Северная Италия — Италия долины По: к ней относятся Пьемонт, Ломбардия, Венеция, Флоренция и Рим (ratione urbis[28]), но Лацио, Сардиния и все остальное — это далекая экзотика…
Европа эпохи Просвещения была одновременно огромной и крепко спаянной. Огромной, если учитывать тогдашние транспортные средства, не претерпевшие серьезных изменений. Ее расстояния с запада на восток и с севера на юг по-прежнему измерялись месяцами. Как мы уже показали, Европа эпохи Просвещения всегда, по крайней мере до середины XVIII века, существовала в хронотопе примерно 3–4 месяцев. В Англии ничего существенного не происходило до 1730— 1740-х годов, т. е. до революции каналов; во Франции — до 1760—1770-х, то есть до появления гранитной (так называемой королевской) мостовой. Не будет неосторожностью предположить, что с 1750 по 1790 год в густонаселенной (около 50 человек на кв. км) Европе время, затрачиваемое на поездки по основным маршрутам, сократилось на 10–20 %. Уменьшение фактических затрат, благодаря появлению новых путей и их близости, было гораздо более значительным. Сокращение времени и фактических затрат — эта молчаливая революция — стало одним из предварительных условий take off. Монтескьё в своем путешествии по Европе с удовлетворением отмечает плоды усилий императора: короткая дорога из песка и щебня от Вены до Адриатического моря служит зримым свидетельством отступления турок. В 1720—1730-х годах Австрии не до новаций: она с трудом подтягивает свои новые приобретения до среднего уровня стран, сформировавшихся раньше. В том, что касается дорожной сети, присутствие старой границы еще ощущается даже в 1780 году. Ста лет не хватило. В 1680 году населенная Европа, в противоположность восточным приграничным территориям, была Европой дорог. Век спустя контраст только усиливается. Никаких намеков на революцию на востоке, тогда как на западе уже все готово к ней. В результате пространственные различия между тремя Европами, границы которых почти не изменились, в 1780 году, как и в 1680-м, остаются одним из ключевых моментов исторического объяснения. Следствия почти двойного прироста плотности населения (с 33 до 55 человек) в районах многолюдной центральной оси — что способствовало улучшению транспортных средств во второй половине XVIII века — накладываются на само это улучшение. Эти два фактора приводят к заметному сокращению пространственно-временных затрат в центральных областях, а значит, к заметному расширению взаимных сообщений. Противопоставление двух Европ, центральной и приграничной, все более отчетливо проявляется на основе диалектики человека и пространства. Маленькая Европа, густонаселенная в центре, плавает посреди огромной Европы, ограниченной пространством и временем, в тридцать раз более обширной с учетом трудностей сообщения и нереальной — отчасти воплощающей всепланетный реванш, который другие миры берут у отрицающей их Европы.
Будем же осторожны с соотношением 40–48 %, которое мы предложили сравнительно со всей Европой. Во всяком случае, этого было бы вполне достаточно, чтобы эта основополагающая ось заняла доминирующее положение. Но с точки зрения производимых и потребляемых богатств, с точки зрения обмена сообщениями центральная ось имеет куда большее значение. Среднедушевой доход в Англии около 1780 года можно оценить в 130–140 % от среднедушевого дохода во Франции. Можно думать, что во Франции среднедушевой доход в то время был по крайней мере вдвое выше, чем в Померании или Мазовии. Между районом Лондона и Центральной Россией соотношение составляет примерно 4 к 1. В России менее 5 % грамотных, в Шотландии, Англии, Голландии, Нормандии,
Париже или Женеве соответствующая цифра колеблется от 60 до 90 %. Количество книг на одного жителя в Англии и в России в эти годы различается раз в сто. Неплохое поле для исследования в рамках серийной истории.
Не будем обманываться — к концу эпохи Просвещения Европа велика, может быть, даже слишком велика, на двух своих самых отдаленных границах она рискует распасться: казачье «приграничье» на Украине, несчастные «пионеры» Сибирского тракта — и три с половиной миллионов креолов и полтора миллиона представителей высших «каст», о которых Александр Гумбольдт вскоре напомнит забывшей их Европе. Пять миллионов человек, ощущающих себя американцами относительно Испании и Португалии, но «европейцами» относительно индейцев — они не могут простить империям стремление взять их под защиту. Как можно отказать Европе эпохи Просвещения в ее истинных границах? С одного своего края она простирается до Амура, с другого — до Аппалачей (Соединенные Штаты Америки всегда были не чем иным, как самым славным из европейских государств), еще с одного — во внутренние районы Анд и до горнорудной «границы» Мексики. Кто посмеет оспорить право излюбленных корреспондентов Александра Гумбольдта — дона Фаусто д’Элюйяра, директора Colegio de minerta — горнорудного колледжа в Мехико, Андреса Мануэля дель Рио, профессора того же колледжа и первооткрывателя ванадия, блистательной плеяды геологов и минералогов, преподавателей и инженеров на мексиканских рудниках, в подавляющем большинстве уроженцев Испании, неоднократно получавших предложения туда вернуться; дона Хосе Селестино Мутиса, одного из крупнейших ботаников XVIII века, Кальдаса и Монтифара, мучеников сепаратистского заговора, чья деятельность служит столь ясным свидетельством влияния идей Буге и Ла Кондамина в вице-королевстве Новой Гранады, — кто посмеет оспорить их право считаться гражданами Европы эпохи Просвещения? Европа слишком велика, и в XIX веке испанскую Америку ожидает регресс.
