Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова
Так что каждая команда, которая берется за постановку, выбирает свою точку отсчета. Точно то же происходит при постановке “Бориса Годунова” Мусоргского, “Войны и мира” Прокофьева. Я слышал и видел замечательные постановки и первой версии, и второй. Однозначного решения здесь не может быть.
С. С. Неудивительно, что Шостакович почистил музыкальный текст – это бывает у больших художников с возрастом. Идет процесс упрощения от сложного к простому. К великой простоте.
С. В. Именно так, вы совершенно правы.
С. С. Хотела бы вас попросить прокомментировать ситуацию с содержанием Седьмой симфонии Шостаковича. Слишком много разных толкований.
С. В. Традиционно считается, что ее тема – нашествие немцев на Советский Союз. Однако документально подтверждено немногочисленными воспоминаниями, что Шостакович играл эту тему своим консерваторским студентам задолго до войны. В разговоре со мной Шостакович говорил, что главная тема в симфонии – условно антитоталитарная. То есть она рисует губящее воздействие страшной тоталитарной машины на психику человека. Подтверждением тому, что это не задним числом Дмитрий Дмитриевич выдумал, я считаю, является такой факт: вторжение немцев в нашу страну в июне 1941-го, как известно, началось внезапно и было сокрушительным. А в музыке Шостаковича она ползучая, эта тема, тихая. Война не так начиналась. Седьмая симфония – это не отображение реальных событий ни под каким видом, но почему-то по инерции так воспринимается. Шостакович, кстати, еще до войны говорил: конечно, меня обвинят в подражании “Болеро” Равеля – его, как видите, больше заботили технические проблемы. Но то, как складывается судьба произведения, всегда интересно.
С. С. Соломон, я с удовольствием сделала бы отдельный цикл передач о ваших встречах в эмиграции. Хочется узнать о вашем общении и с Мильштейном, и с Бродским. Но сегодня все-таки спрошу о Баланчине. Как вы с ним познакомились?
С. В. Совершенно случайно! Мы с Марианной шли по Бродвею – мы живем на этой улице Нью-Йорка. И Марианна вдруг пихает меня локтем в бок: “Смотри, Баланчин!” А мы как раз говорили о нем, потому что на днях “Нью-Йорк Таймс” опубликовала невероятно интересное интервью с Баланчиным. Он готовил тогда фестиваль Чайковского и предлагал новую трактовку: принято считать, что Чайковский композитор-романтик XIX века, а Баланчин утверждал, что на самом деле он принадлежит к веку двадцатому. И Марианна говорит: “Подойди к нему!” И я, подчиняясь…
С. С. Движущая сила прогресса – жена.
С. В. Да, абсолютно так. Я, собравши всю свою волю, подхожу и начинаю: “Добрый день, Георгий Мелитонович”. Тогда было редкостью, чтобы на Бродвее к человеку подходили и обращались по-русски, по имени-отчеству. Но он совершенно не удивился. Остановился, я упомянул об интервью, завязался разговор о Чайковском. И мы простояли, наверное, около часа. Потом он вдруг обрывает разговор: “Ну вот и напишите нам об этом”. Я: “Что написать, куда?” – “В буклет фестиваля. О Чайковском, о чем мы с вами сейчас разговаривали”. Протянул мне номер телефона и свернул в мясную лавочку по соседству. Оказалось, он был замечательный повар, готовил грузинские шашлыки по маминым рецептам. Он ушел, а я так и остался стоять с открытым ртом. Я тогда еще не знал, что для Баланчина это типично – принимать быстрые решения, на улице, по ходу дела.
Он был из тех творческих личностей, кому творческий процесс, то, что мы называем “сочинение”, давалось очень легко. Легко, гениально и необременительно. Шостакович, закончив сочинение, отправлял рукопись на переписку, ночью не спал, мучился, сможет ли восстановить, если переписчик потеряет. У Баланчина ничего подобного. Никакой глубокой философии. Когда ему говорили: “Вы творите…” – он всегда отвечал: “Творил Господь Бог, а я только развлекаю публику”. Но при этом был грандиозной личностью.
И вот я пришел домой, как смог записал суть нашего разговора и явился в театр, где готовили буклет. До сих пор вспоминаю, какие стали лица у организаторов, когда я заявился вот так, с улицы. По плану буклет должен был открываться словами Игоря Федоровича Стравинского о Чайковском. И вдруг им приходит команда от Георгия Мелитоновича: Волкова ставим первым. Они меня просто возненавидели!.. Буклет вышел, он у меня хранится. Большая честь.
Потом наши разговоры с Баланчиным о Чайковском продолжились. И в результате получилась книга. Баланчин сначала не соглашался ее издавать. А я ему сказал так: “Вот мы с вами сделаем книжку о Чайковском, и – я вам обещаю – когда-нибудь там, где вы учились, в Петербурге, дети будут эту книжку читать и класть себе под подушку”. Так и вышло.
С. С. Теперь хочу сразу перейти в день сегодняшний и поговорить о вашей новой книге. Это книга “Большой театр. Культура и политика. Новая история”.
Как возникла идея создания этой книги? Откуда берет отсчет ваша новая история Большого театра? Вы открываете неизвестные страницы истории театра или это ваша трактовка знакомых читателю событий?
С. В. Скажу нескромные слова, но эта книга о Большом театре – единственная в своем роде. Это правда. Дело в том, что по разным причинам ни в Советском Союзе, ни в России не было написано истории ни одного крупного, брендового, как сейчас любят говорить, учреждения культуры. Будь то Третьяковская галерея, Эрмитаж или Художественный театр. Появлялись хорошо написанные профессиональные книги, в которых на первых двух страницах приводились цитаты из речей действующего вождя, а дальше – только факты, даты, череда премьер. Но никогда не анализировалось, как именно политика и культура переплетались и взаимодействовали в судьбе одного конкретного, показательного учреждения российской культуры. Тогда как на Западе это довольно распространенный жанр – политическая история, скажем, Комеди Франсез, или Гранд-опера, или Ковент-Гардена.
С. С. Вы считаете, что подобное учреждение, которое отражает и, можно сказать,
