Чернила меланхолии - Жан Старобинский
Одарить и покорить – вот конечная цель, к которой стремится человек, наделенный богатством, но страдающий от изначальной нехватки: богатство хочет растрачивать себя, ибо тогда, в свою очередь, чувство неполноты сменится полнотой слияния с миром… Но и дарение, и слияние – не столько реальность любви-самоотвержения, сколько ее постоянно обновляемая утопия: их призрачные силуэты виднеются где-то в будущем, на горизонте желания и надежды. Любовь – это постоянная тревога, успокоить которую может только уверенность в абсолютной взаимности. Любить без меры и быть любимым без меры, отдать себя целиком другому, чтобы получить в качестве ответного дара все завороженное чужое сознание; больше не думать о себе, так чтобы твое собственное существование перестало быть только твоей заботой и, напротив, сделалось постоянной заботой возлюбленного: вот идеал страсти, который (подобно республиканскому идеалу добродетели у Гегеля) способен порождать только постоянные подозрения и Террор – Террор, чей лозунг будет не «свобода или смерть», но «привязанность или смерть». Ведь возлюбленный – это свободное сознание: он не позволяет, чтобы сознание любящей владело им как вещью. Сафо горестно говорит о Фаоне: «Около года провела я в сладостном убеждении, что он принадлежит мне навеки» (2, 706). Но Фаон не мог принадлежать Сафо: он ни на минуту не утратил свободы отвернуться от нее, невзирая на благодеяния, какими она его осыпала. Он никогда не был настоящим пленником. Ему случалось увидеть юную деву и отдать ей предпочтение перед Сафо… Г-жа де Сталь понимает, что взаимность, которой она ожидает от других, с которой всецело связывает собственное счастье и которую сделала своим идеалом, – вещь в высшей степени ненадежная и зыбкая. Отсюда подозрения и требования; отсюда нетерпеливые и беспокойные призывы чем-то доказать чувство, вызывающее у нее большие – и обоснованные – сомнения. Сознавая это, она пишет в сочинении «О влиянии страстей…»:
Стоит не раздумывая вверить другому свою душу и испытать острую потребность во взаимности, как покою приходит конец и наступает пора несчастий. (1, 155)
Вдобавок, если даже взаимности удастся добиться, это произойдет в настоящем времени, а по силе чувства настоящее всегда уступает надежде на будущее: в настоящем г-жу де Сталь ожидает все то же чувство нерастраченных богатств, нехватки, болезненного несовершенства. Впрочем, теперь неполнота будет объясняться изъянами других людей: друга, который не исполнил обещания или долга, любимого человека, который не позволяет сбыться совершенной гармонии, вселенской «семейной жизни», составляющей предмет чаяний г-жи де Сталь. В этом случае глубинная неудовлетворенность принимает форму упреков, оправданного недовольства отступничеством, которому нет оправданий. Однако упреки чаще всего сопровождаются усилением любви-самоотвержения, нагнетанием великодушия; делается все это с двоякой целью: чтобы возродить нарушенное блаженство и усугубить вину любимого. Измученные и израненные, г-жа де Сталь и ее героини с трудом пытаются обрести новое будущее, новое блаженство с тем же возлюбленным, не оправдавшим их надежд. Тогда обнаруживается, что самоотверженность и желание одарять готовы дойти до крайности, то есть до точки, где любящий показательно и целиком уничтожает себя ради любимого. Любовная риторика предписывает именовать любимого «жизнь моя», и в данном случае метафора реализуется буквально, если только такая буквальность совместима с жизнью. Любящий больше не принадлежит себе, он ничего не значит для самого себя, он полностью предал себя под защиту возлюбленного, обрек себя на полную зависимость от него.
В этот момент самоотверженность превращается в самопожертвование и абсолютное дарение асимптотически устремляется к абсолюту смерти. Жизнь только для любимого очень скоро превращается в жизнь только в любимом; о жизни для себя и в себе речи больше не идет. Тут наступает глубинное освобождение, дарующее чудесную непринужденность, веселость и отвагу. Любящие друг друга в жизни «обретают свободу, какая возможна перед лицом смерти» (1, 10). Страстная любовница (Зюльма, Дельфина, Коринна или сама г-жа де Сталь) превращается таким образом в живую покойницу, которая остается среди живых лишь благодаря своего рода искусственному дыханию, вымаливаемому у любимого; она потенциально мертва, и от него теперь зависит каждое мгновение ее жизни; сообщать об этом состоянии – значит постоянно (и самым непредусмотрительным образом) повторять лишь одну мысль: если любимый от меня отвернется, я умру. Это значит объявлять любимому, что твоя жизнь – дар, полученный от него. Его измена или даже простая забывчивость равносильны смертному приговору. Итак, самоотверженность, развившись до крайности, превращается в самопожертвование и согласие расстаться с жизнью, но нетрудно догадаться, что это же и последнее оружие для собственнического желания – желания продлить жизнь. Г-жа де Сталь и ее героини ухитряются не только заглядывать в глаза смерти и небытию, но и с помощью этого сильного средства целиком подчинять себе любимого. Если самоотверженность и жертвенность не утверждают достаточно громко альтернативу «счастье или смерть», то остается еще последнее средство – постоянные угрозы покончить с собой, а у героинь г-жи де Сталь – и настоящее самоубийство. Зюльма, говоря от лица всех них, очень четко формулирует эту позицию:
Если вы позволите моему сердцу сказать себе: Фернан никогда меня не покинет! – со мной будет покончено, и отвечать за мое существование будете вы… Если же вы почувствуете, что душа ваша готова отдалиться от моей, поклянитесь, что, еще прежде чем я смогу это обнаружить, вы прекратите течение моей жизни. (1, 103)
Ибо неизбежным следствием абсолютного дарения себя становится смерть; она – искомое подтверждение дара. Решиться на смерть, покончить с собой, не пережить измену любимого – только так можно доказать, что для нас любимый – единственная опора.
Живая покойница поклялась, что не переживет смерти любви или смерти возлюбленного. Жизнь ее протекала
