Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин

ней придется заодно отнести всю историю мировой культуры… Если мы стремимся понять Ренессанс как специфический тип мышления, подобные надысторические схемы непригодны. Даже в случае, если какая-то из них применима к тому, что называют «ренессансными утопиями», немедленно окажется, что в такой же мере ее легко использовать для истолкования платоновской «Республики» и мифа об Атлантиде, средневековой эсхатологии, кампанелловского «Города Солнца» и т. д. Классическое (т. е. итальянское) Возрождение не знало социальных утопий в том смысле, который связан с этим словом после Томаса Мора. Когда говорят о «ренессансной утопии» по отношению к единственной стране, где структура ренессансности осуществлялась с должной зрелостью, законченностью и всесторонностью, составив двухвековую эпоху национального развития, – имеют в виду архитектурные изображения («ведуты») и проекты «идеального города», принадлежавшие Леону Альберти, Уберто Дечембрио, Филарете, Франческо ди Джордже Мартини, Леонардо да Винчи. Жизнь людей в таком городе очищена от эмпирического беспорядка и случайностей, возвышена в соответствии со своей идеальной, т. е. подлинной природой. Иначе говоря, то были гуманистические проекты в самом точном смысле слова. Их авторы переносили на общество центральную для кватрочентистского гуманизма идею самоконструирования индивида посредством «studia» и «doctrina». «Идеальный город» – не критическое отражение тогдашнего реального итальянского города, это не мечта и не описание того, чего нет нигде на свете. Когда «идеальный город» XV – начала XVI в. именуют «утопией» и ставят в один ряд с действительными утопиями XVI–XVII вв., то тем самым скрадывают важную историческую цезуру, обозначающую кризис и конец ренессансного типа культуры. Происходит ли это только из-за распространенного употребления термина «утопия» в слишком общем и неопределенном значении? Или причина состоит, примерно, в том же, что до сих пор побуждает анахронистично мыслящих историков видеть в переписке и общении гуманистов литературные условности и ходульную риторику, а не оригинальное самосознание? Вглядываясь в изумительную урбинскую архитектурную ведуту Пьеро делла Франчески, в филаретевские планы и эскизы «Сфорцинды», читая трактат Альберта «О зодчестве», сегодня и впрямь трудно представить себе, чтобы эти рисунки и рассуждения могли быть для их авторов чем-то совсем не «утопическим». Между тем еще в 1405 г. Леонардо Бруни в «Похвале городу Флоренции» писал о своей родине так, будто идеальный город давно существует. Во Флоренции, утверждал Бруни, «нет ничего неустроенного, ничего неуместного, ничего неразумного, ничего лишенного оснований – все в ней расставлено по местам, не только определенным, но подобающим и должным. В ней раздельны государственные должности, раздельно судопроизводство, раздельны общественные установления». Бруни находил в любимой Флоренции некую гармоничную архитектурно-социальную упорядоченность[538]. Иными словами, Флоренция была для него также Городом вообще и, следовательно, «гражданским» соответствием макрокосму. Его современникам и соотечественникам, в отличие от нас, не могло прийти в голову усматривать в «Похвале Флоренции» всего лишь политическую пропаганду, а тем более какую-то условную картину, противостоящую действительности или помогающую закрыть на нее глаза.

«Леонардо Бруни читал своих греков, думая о Флоренции, и смотрел на Флоренцию сквозь страницы политических сочинений Платона и Аристотеля. Совершенный город, типовой как в своих зданиях, так и в общественных институтах, не находился вне мира, на небе или в стране Утопии: он присутствовал, хотя и в недовершенном виде, в некоем (конкретном) городе, ставящемся в пример»[539].

Нужно вспомнить, в каких тонах гуманисты восхваляли друг друга, как величаво они выглядели в собственных глазах и как они старались вести себя в соответствии с дарованной им Богом «героической» природой. Анализ гуманистического стиля жизни и общения мог бы дать ключ также к пониманию «идеального города». Эти люди, мифологизируя себя, мифологизировали и свое общество. Кватрочентистские гуманисты – будь то республиканцы или цезаристы, блестящий Бруни или скромный Фруловизи, или Лоски, Дечембрио, Каллимах – все они в рассуждениях о рациональном общественном устройстве имели в виду реальную жизнь итальянских городов, желая привести ее в большее соответствие «разумным основаниям» (ragioni), и считали, например, Флоренцию или близкой к совершенству, или находящейся на пути к нему, или нуждающейся в исправлении в соответствии с собственной потенциально совершенной природой. Общество следовало культивировать, равняясь на мысленную норму.

Этот подход характерен – с разными оттенками – и для Бруни, и для Леонардо да Винчи, и для Макьявелли. В концентрической планировке Альберти или в двухъярусном городе Леонардо ключом к социальной организации являлась архитектура. Витрувия объединяли с Цицероном[540]. Архитектура выражала единство эстетического и функционального, социального и природного. Для Альберти, архитектор – главный устроитель человеческой жизни. Компоненты этого искусства «родом – различны, числом – едва ли не бесконечны, свойствами – чудесны и пользы невероятной, так что иногда неясно, какое человеческое состояние, или какая часть общественных дел, или какое сословие в государстве более обязаны архитектору, вернее, изобретателю всяких благ…». Архитектура поэтому вбирает в себя всякое знание, в том числе и политическое, и зодчий должен быть всесторонне сведущим человеком.

С другой стороны, «строительство» толкуется в самом широком смысле как божественное отличие человека. «А как приятны заботы и мысль о строительстве и как глубоко они коренятся в душе человека, явствует, между прочим, и из того, что ты не найдешь никого, кто не стремился бы, имей только он к тому способности, что-нибудь построить». «Склонность к тому, чтобы что-то строить» (inclinazione di edificare qualche cosa) универсальна, человек по природе «costruttore», и следовательно, он человек постольку, поскольку в нем есть нечто от архитектора[541].

«Идеальный город» XV в. был антропоморфен и представлял собой – что крайне важно для его понимания – некую экстериоризацию морально-духовных свойств человеческого существа, как их понимало Возрождение. Этот город – разросшийся гуманистический индивид, обретший достойную среду и условия, продолживший себя, материализовавшийся в урбанистическом социальном организме. Джанноццо Манетти описывал флорентийский кафедральный собор, подробно сравнивая все его части с частями человеческого тела и восхваляя его величие при помощи аргументов и топики, перекликавшихся с тем, что он писал в трактате «О превосходстве и достоинстве человека»[542].

Во всем этом, разумеется, было много традиционных и даже архетипических мотивов, восходящих и к средневековью, и к античности, вплоть до древнегреческого представления о городе как разумно-божественном промысле Афины, Аполлона или Гермеса, человеческом аналоге Космоса[543]. «Домостроительство» христианского сознания заявило о себе уже в послании Павла коринфянам и неизменно заключало сакрально-духовное значение. В средние века иногда изображали Бога с циркулем в руках, и акт творения тем самым представал как деяние небесного архитектора. Но в Ренессансе «aedificatio» приобрело – как и все – светский, даже прикладной, непосредственный смысл, сохранив вместе с тем прежний космически-возвышенный духовный масштаб. «Альберти первым принял в расчет удобство (commoditas) наряду с благолепием (venustas)»