Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова
С. С. Да, я-то знаю как никто.
Ю. Р. И если там, немножко выпив, громко спеть пять – семь – десять песен на улице, то на утро тебе из всех гостиниц скажут, что ты пел хорошо. Вот мы с Володей Крайневым и отметили громко его успех.
Есть еще одна фотография, снятая как раз в Большом зале консерватории, во время концерта, по-моему, в антракте. Я ее тоже очень люблю, потому что Володя при том, что он был такой отважный маленький танк, забияка такой, он – глубокий, тонкий, и в нем была внутренняя собранность и одновременно незащищенность.
С. С. Ты опасался, что я не захочу говорить о Спивакове в этой программе. Я и правда стараюсь не пользоваться семейным положением и редко говорю о своем супруге, но сегодня о нем не сказать невозможно.
Ю. Р. Ты можешь не говорить, а я, поскольку у меня с ним нет родственных связей, как могу, скажу. Я к Володе Спивакову отношусь очень нежно и как к своему другу, и как к великому музыканту. Затерто слово “великий” или не затерто, но по отношению к Володе я произношу его спокойно. Он действительно великий музыкант и блистательный скрипач. Он создал два оркестра высочайшего уровня, а можно считать – три, потому что “Виртуозы Москвы” – по сути, два оркестра, сначала старый состав, а сейчас новый, с молодыми ребятами.
Кроме того, Спиваков – радостный музыкант! На мой взгляд, большое заблуждение представлять классическую музыку чем-то высоколобым, унылым, и делать лицо, как будто ты на похоронах. Классическая музыка – счастье! И Володя это счастье подчеркивает. Играет он серьезную музыку или свои фантастические “бисы” – не имеет значения. Человек выходит с концерта Спивакова с ощущением того, что он вышел в радостный мир, несмотря на то что на улице наша погода, и наша природа, и наше окружение. Ты обо всем забываешь, тебе там хорошо, тебе у него хорошо. Он артистичен, он всегда знает, что на него смотрят. Из-за этого, кстати, Володю в свое время было очень тяжело снимать, потому что стоило на него навести аппарат, как он моментально принимал позу. Причем делал это интуитивно, ничего не поделаешь.
Когда он меня пригласил с выставкой в Кольмар, что было очень приятно, я много снимал его за дирижерским пультом, на репетиции и концертах. Это другое дело: там он не обращает на тебя внимания. Я сделал бесчисленное количество, двести – триста фотографий, каждая из которых может быть напечатана. На этих фотографиях он переживает, радуется, он гордится и хвастается. Но хвастается не собой, а оркестром, солистами, он прямо светится как будто. У Володи есть дар радоваться за других. А еще у него есть фантастический дар радоваться своим поступкам! Именно не гордиться и хвастаться, а радоваться. В своих добрых делах он очень сдержан, он никому о них не говорит. Но, думаю, ему было бы приятно, если бы кто-то сказал: “Ты молодец! Ты блистательный музыкант, ты мирового класса мастер, маэстро и одновременно – поразительной доброты и обязательности человек”. Вот я взял, собрал некоторое количество историй, связанных со Спиваковым, и напечатал в “Новой газете”. Там одна история стоит другой. Я написал о том, как, продав из своей коллекции дорогую картину, он купил рояль пятнадцатилетнему Кисину, поскольку на своем старом пианино тот выбил половину клавиш; о том, как он помог случайному человеку, носильщику, который в аэропорту взялся поднести его сумку с нотами, но шел еле-еле. Володя его спросил: “Почему ты хромаешь?” Тот рассказал, что нужно менять сустав, но очередь по квоте на три года. Обычно в ответ говорят: “Ну, выздоравливай” – и уходят. А Володя помог ему сделать две операции. О каких-то бесконечных ребятах, которым он покупает инструменты, за которыми он ухаживает, которых лечит без конца. Ну кто об этом знает? Никто. Я не писал о том, какой он музыкант, я писал, какие радости его обуревают…
С. С. Давай вернемся к самому Юрию Росту. Тебе повезло общаться, работать, дружить с великими людьми, которые изменили ХХ век. А изменил ли кто-то из них тебя?
Ю. Р. Все! Все меняли. Они все участвовали в моем формировании. Когда я готовился к большой выставке в Манеже, я собирался сделать такую фотографию: автопортрет, состоящий из крохотных портретов людей, которых я снимал, любил и люблю и которые на меня оказали влияние! Не знаю, насколько это им удалось, но, во всяком случае, я всегда помню тех, кого фотографировал. Больше того, я помню все негативы. Вот беру негатив старой пленки и, хотя это не позитивное изображение, сразу вижу, кто это. Иногда я кого-то не узнаю и понимаю, что приближается возраст. Так что вы видите перед собой не журналиста Юрия Роста, а суммарный портрет, нарисованный его друзьями.
С. С. Ты говоришь: негатив, позитив, пленка… Легко ли ты перестроился с пленки на цифру? Это не музыкальный вопрос, но мне интересно.
Ю. Р. Я перестроился, потому что оказалось, что эти технологии удобны для меня. С них можно печатать и выставочные фотографии, и для печати в книгах и в журналах они подходят. Продавать эти фотографии, наверное, как раз не очень удобно, но поскольку меня никто не покупает, мне абсолютно все равно. Я создаю образ мира пока бесплатно. А потом посмотрим.
С. С. А чего не хватает в цифре?
Ю. Р. В цифре много чего не хватает, прежде всего скрытого изображения, я бы так определил. Негатив – это таинственная вещь. Ты снял, у тебя пленка, ты ее в темноте начинаешь проявлять, появляется изображение, которого еще нет. Потом это изображение ты вкладываешь в увеличитель, проецируешь и получаешь еще одно изображение. То есть ты все время с ним работаешь. Кроме того, есть такое понятие, как зерно самой пленки, оно придает снимку художественности. На пленке могут быть
