Илья Франк - Прыжок через быка
Практически: при обряде посвящения мальчиков старались привести в состояние транса, близкое к состоянию клинической смерти. Для этого их подвергали жестоким физическим испытаниям (настолько жестоким, что не все выживали, а некоторые, хотя и выживали, сходили с ума). Представьте себе, каково это, когда вырывают все волосы на голове. Или отрубают мизинец, или выбивают несколько зубов. Или когда надрезают кожу на спине, продевают под кожу ремни или палки – и подвешивают. Или когда связывают и кладут возле костра – освободиться возможно лишь после того, как огонь пережжет веревки на теле. Или когда в глаза втирают горячую кашу (сравните с ослеплением детей смолой в истории об индейской людоедке). Или когда нужно просидеть несколько дней под землей в помете. И тому подобное.
Тут надо заметить, что невозможно разделить символическую и практическую стороны обряда. Разрезание, всяческая порча тела посвящаемого – это что: средство для достижения транса или же символическое изображение поедания мифическим зверем, возвращение в «первооснову жизни»? То же можно сказать и о просиживании под землей, и о временном ослеплении, и обо всех остальных удовольствиях обряда посвящения. (А что это значит, что невозможно разделить символическую и практическую стороны? Может быть, это означает реальность «Великой Богини»?)
Для пущей уверенности в успехе обряда мальчиков опаивали всяческим зельем – из трав и грибов. Это тоже происходило повсеместно. Ну и на фоне транса, вызванного мучениями и зельем, им сообщали о божествах и обрядах, показывали священные предметы и действия. То есть сначала мальчики должны были добраться до иного мира, а затем им устраивали по этому иному миру экскурсию.
Схему обряда, как известно, хорошо сохраняют сказки. Возьмите, например, сказку про волшебную лампу Аладдина: мальчика уводит колдун-магрибинец, прикинувшийся его дядей (очень часто мальчиков на обряд уводил именно дядя), и помещает его в подземелье. И хочет оставить там Аладдина, то есть убить. Затем мальчику удается выбраться из-под земли с помощью джинна, а кончается это все свадьбой и благосостоянием.
Как описанные ужасы обряда посвящения сохранились в русских народных сказках, вы можете прочесть в книге В. Я. Проппа «Исторические корни волшебной сказки»: и об уводе ребенка (или детей) в лес, и о вхождении в «избушку на курьих ножках» (которая есть то же самое, что мифический зверь, а вместе с тем и заветная дверь между миром живых и миром мертвых), как в избушке происходит встреча с Хозяйкой зверей (с Бабой-ягой, с белой богиней смерти, которая, опознав живого человека по его запаху: «фу-фу, русским духом пахнет», испытывает пришедшего, а затем оказывает ему помощь, чтобы он смог пройти в царство смерти, забрать оттуда, что ему надобно, и благополучно вернуться в мир живых), а также о всяческих оставшихся в сказках следах расчленения и оживления посвящаемого. Осел-Луций у Апулея, кстати, на протяжении своих злоключений то и дело подвергается угрозе разрезания или растерзания. И, конечно, то, что волк растерзал коня Ивана-царевича, а не самого царевича (о чем мы уже сообщали ранее), – это лишь смягченный вариант. Мы шутили, что волк – это его Муза. Но это не совсем шутка, если вспомнить судьбу Орфея, растерзанного менадами:[57]
Аладдин в волшебном саду[58]. Иллюстрация Макса Либерта
Альбрехт Дюрер. Смерть Орфея. 1494 год
В наших сказках тоже есть осел-Луций, это братец Иванушка, обернувшийся козленочком (сказка «Сестрица Аленушка и братец Иванушка»):
«Одному козленочку все было ведомо. Повесил он голову, не пьет, не ест. Утром и вечером ходит по бережку около воды и зовет:
– Аленушка, сестрица моя!
Выплыви, выплыви на бережок…
Узнала об этом ведьма и стала просить мужа – зарежь да зарежь козленка».
В. М. Васнецов. Аленушка. 1881 год
И потом – happy end, level passed: «А козленочек от радости три раза перекинулся через голову и обернулся мальчиком Иванушкой». Вы узнаёте, конечно, в Аленушке Изиду, которую Луций молил о помощи – тоже на берегу. Чтобы вернуться в человеческий облик, а не то зарежут.
Можно вспомнить и греческий миф об Актеоне, который во время охоты нечаянно увидел купающуюся в реке Артемиду. (Артемида – одновременно девственная богиня охоты, богиня-покровительница детей и детенышей и богиня луны. Узнаёте, конечно.)
Артемида. Вотивное изображение из слоновой кости
Культовыми животными Артемиды были лань[59] и медведица. Вместо того чтобы в священном страхе удалиться, Актеон, зачарованный, стал наблюдать. Заметив охотника, разгневанная богиня превратила его в оленя, который попытался убежать, но был настигнут и разорван собственными охотничьими собаками.[60] (Так-то вот, подглядывать за богиней! А мы с тобой, любезный читатель, чем занимаемся?)
В сказке Вильгельма Гауфа «Карлик Нос» мальчик Якоб, продавая с матерью на рынке овощи, неуважительно обращается со старухой-покупательницей, дразнит ее. Это, конечно, опрометчивый поступок, ведь у тети был «длинный-предлинный нос, который спускался до самого подбородка». Богиня гневается. Старуха просит отпустить мальчика с ней, чтобы он донес купленную капусту до ее дома:
«– Хорошо, хорошо, – проворчала она. – Пусть будет по-твоему. Я возьму у тебя эти шесть кочанов капусты. Но только у меня в руках костыль, и я не могу сама ничего нести. Пусть твой сын донесет мне покупку до дому. Я его хорошо награжу за это».
Костыль – это здесь вместо «костяной ноги». А вместо чего кочаны? Слабонервным лучше не читать дальше, здесь уж расчленение, так расчленение, можно даже сказать: расчлененка, не говоря уж о том, что мальчика еще и окуривают:
«– Садись, сынок, – ласково сказала старуха и усадила Якоба на диван, пододвинув к дивану стол, чтобы Якоб не мог никуда уйти со своего места. – Отдохни хорошенько – ты, наверно, устал. Ведь человеческие головы – не легкая ноша.
– Что вы болтаете! – закричал Якоб. – Устать-то я и вправду устал, но я нес не головы, а кочаны капусты. Вы купили их у моей матери.
– Это ты неверно говоришь, – сказала старуха и засмеялась.
И, раскрыв корзинку, она вытащила из нее за волосы человеческую голову.
Якоб чуть не упал, до того испугался. Он сейчас же подумал о своей матери. Ведь если кто-нибудь узнает про эти головы, на нее мигом донесут, и ей придется плохо.
– Нужно тебя еще наградить за то, что ты такой послушный, – продолжала старуха. – Потерпи немного: я сварю тебе такой суп, что ты его до смерти вспоминать будешь.
Она снова свистнула в свой свисток, и на кухню примчались морские свинки, одетые как люди: в передниках, с поварешками и кухонными ножами за поясом. За ними прибежали белки – много белок, тоже на двух ногах; они были в широких шароварах и зеленых бархатных шапочках. Это, видно, были поварята. Они быстро-быстро карабкались по стенам и приносили к плите миски и сковородки, яйца, масло, коренья и муку. А у плиты суетилась, катаясь взад и вперед на своих кокосовых скорлупках, сама старуха – ей, видно, очень хотелось сварить для Якоба что-нибудь хорошее. Огонь под плитой разгорался все сильнее, на сковородках что-то шипело и дымилось, по комнате разносился приятный, вкусный запах. Старуха металась то туда, то сюда и то и дело совала в горшок с супом свой длинный нос, чтобы посмотреть, не готово ли кушанье.
Наконец в горшке что-то заклокотало и забулькало, из него повалил пар, и на огонь полилась густая пена.
Тогда старуха сняла горшок с плиты, отлила из него супу в серебряную миску и поставила миску перед Якобом.
– Кушай, сынок, – сказала она. – Поешь этого супу и будешь такой же красивый, как я. И поваром хорошим сделаешься – надо же тебе знать какое-нибудь ремесло.
Якоб не очень хорошо понимал, что это старуха бормочет себе под нос, да и не слушал ее – больше был занят супом. Мать часто стряпала для него всякие вкусные вещи, но ничего лучше этого супа ему еще не приходилось пробовать. От него так хорошо пахло зеленью и кореньями, он был одновременно и сладкий, и кисловатый, и к тому же очень крепкий.[61]
Когда Якоб почти что доел суп, свинки зажгли на маленькой жаровне какое-то куренье с приятным запахом, и по всей комнате поплыли облака голубоватого дыма. Он становился все гуще и гуще, все плотней и плотней окутывал мальчика, так что у Якоба наконец закружилась голова. Напрасно говорил он себе, что ему пора возвращаться к матери, напрасно пытался встать на ноги. Стоило ему приподняться, как он снова падал на диван – до того ему вдруг захотелось спать. Не прошло и пяти минут, как он и вправду заснул на диване, в кухне безобразной старухи.
