Алексей Смирнов - Антология публикаций в журнале "Зеркало" 1999-2012
Отдельной статьею андреевского творчества был его роман “Странники ночи”, по-видимому более профессионально изощренный, чем андреевское стихотворчество. Роман опирался на стилистику Андрея Белого, и Ковалевский, как литератор более изощренный, чем его ученик, считал его интересным и сожалел о его сожжении в лубянских печах. И по совокупности антибольшевистских высказываний, и за роман, переполненный ими, Андреева должны были расстрелять, но вышел какой-то закон, и ему дали двадцать пять лет именно тюрьмы, а не лагеря. Тут еще была одна деталь – в начале войны в добровском особнячке, в гостиной с ампирными колоннами и роялем, у которого когда-то пели и Собинов, и Шаляпин, собрались приятели Андреева и, подпив немного водочки, составили декларацию и список будущего правительства свободной от красных России. Утром, проснувшись, этот список не сожгли, а засунули в рояль, и он попался в лапы чекистов. Кстати, в рояле было не только кое-какое убогое золотишко, но и пачка писем Горького и к “даме Шуре”, и к Леониду Андрееву, которые не считали этичным публиковать и которые сожгли чекисты. Погубила Андреева, и всю ее родню, и весь круг его друзей Алла Александровна, которой надоело быть женой нищего подпольного гения и которая возжелала ему славы, организуя читки романа. Держать его надо было в укромном месте или переправить за границу под вымышленной фамилией. Учиться и учиться им всем было у Солженицына, уже посидевшего и знавшего все ухватки лубянцев. Коваленский все это понимал и отговаривал Андреева от этих пагубных читок, но, как говорится, “ночная кукушка перекукует”. Мой отец в те годы от страха никуда не ходил и потому и спасся.
Меня часто занимала мысль – каков мог бы быть русский интеллигент в двадцатом веке, не случись красного октября и не вырежи большевики почти поголовно русские культурные сословия. С теми же евреями дело было попроще – большевики убрали позорную черту оседлости, и они в своей массе ринулись из местечек к образованию, закрыв при этом глаза на ужасы большевизма. Но образованные и буржуазные евреи сполна разделили судьбу и участь погибшей русской интеллигенции. Андреев – случайно выживший потомственный русский интеллигент, не давший себя сломить, и в этом своем качестве он достаточно уникален. Он не занимался по ночам антисоветчиной, днем угождая режиму и его сатрапам. Днем Андреев ради пропитания ходил по учреждениям и жэкам, берясь за любую шрифтовую копеечную работу. Он, как профессиональный шрифтовик, даже вошел в горком графиков – тогда это была чисто прикладная организация, это уже при Андропове чекисты сделали из нее свой филиал. Изобразительный фактор был свойственен всей андреевской семье, и Леонид Андреев обвешал свою финскую дачку на Черной речке большими масляными своей работы копиями с офортов Гойи, где изображена всякая крылатая нечисть с когтями. Присутствие Бога и дьявола как вполне конкретных личностей чувствовал и Даниил Андреев, писавший, что в молодости он, движимый дьяволом, замучил какое-то животное и потом долго мучался раскаянием.
Для уравновешивания Бога и дьявола в своей душе Андреев, наверное, и заключил союз с Аллой Александровной, несомненно, во многом представительницей сил ада, которые группировались при ней всегда и при помощи которых она и создала посмертный храм-памятник Даниилу Андрееву, сделав его модным бульварным писателем. Многие пишут мемуары о своих знакомых по принципу “Лев Толстой и я”. Ко мне это не относится ввиду моего крайнего эгоцентризма, и я достаточно занят собственными довольно болезненными реакциями на окружающее, чтобы всерьез к кому-либо относиться, кроме собственной душевной клоаки, где, впрочем, я иногда выращиваю довольно красивые, но ядовитые цветочки и поганки. Просто я постоянно чувствую присутствие Андреева в старом срубе нашей дачи, обстроенной мною каменными сооружениями, и в нашем саду, где мало что изменилось с довоенных лет и шестидесятых годов. Я долго жил в одном довольно загаженном барском особняке в Пензе, и ко мне постоянно приходила и наяву и во сне одна стареющая брюнетка с еще молодой беспокойной фигурой и старыми, жилистыми, в вздутых венах руками в перстнях, с очень острыми опасными ногтями. Потом я узнал, что она повесилась именно в этой комнате, где я ночевал, из-за того, что чекисты убили последовательно ее мужа, его брата, с которым она стала потом жить, а потом и единственного восемнадцатилетнего сына.
Так в чем же все-таки тайна Даниила Андреева и его притягательность? Две главные причины все объясняют. Это цельность личности Андреева и то, что он в свое время очень последовательно выпал из современной ему системы – политической, государственной, духовной, религиозной, семейной, сексуальной и т.д. Я сам человек совершенно не цельный, я человек декаданса, модернист, сюрреалист, изобретатель магического символизма, – в общем, черт знает кто, но только не гомосексуалист. Целен я только в одном – в ненависти ко всему, что превратило в двадцатом веке человека в двуногое животное – раба государства и сильных мира сего. Да, в ненависти и неприятии я целен. И я завидую стройному душевному устройству Андреева. Я хотел бы быть цельным человеком и работать не только на свои самые различные комплексы, фобии и мании, но и на понятное и близкое мне государство и на свою страну, чью ландшафтную плоть я так люблю и так неплохо знаю. А в жизни ведь бывает часто совсем по-другому: у тебя любовница с упоительным, страстным и нежным телом, чувственным и отзывчивым, как скрипка Гварнери, а слова она испускает из себя только матерные и ужасно при этом рыгает вчерашним пивом и мерзкой ржавой селедкой из кабака под гостиничным номером, где ты с нею ночуешь. И с Россией, которая тоже обязательно страстная и желанная до жути, до болей во всем теле баба, тоже так происходит. Страшная, жуткая неслиянность души и тела, плоти и духа, желаний и реализации – все это каждодневная русская трагедия, и все мы – последние носители комплекса русских идей, ее жертвы и паладины. При большевиках служить власти было стыдно, а при их преемниках – противно. При большевиках православный диссидент Огурцов был арестован в Свердловске по доносу комсомольского секретаря Бурбулиса, автора и инициатора Беловежья, узнав о котором, Горбачев закричал: “Это все штучки Бурбулиса!” Теперь Бурбулис в своем центре “Стратегия” разрабатывает планы увековечивания нынешнего клептократического режима.
Хорошие книги порождает обычно жизнь во всей ее сложности, плюс родовая память. Повоевал артиллерийский поручик Толстой – и написал и Севастопольскую эпопею, и “Войну и мир”, помучился с толстой живородящей тупой женою – и написал “Анну Каренину” и “Крейцерову сонату”. Повоевал Лермонтов в Чечне – и написал “Героя нашего времени”, полечил Чехов русских темнецов – и написал “В овраге” и множество других ужасных рассказов. А бывают книги-предчувствия, как творчество Кафки, у которого немцы потом сожгли всю родню и друзей. А теперь пишут книги из книг, книги родят книги. Немудр Андреев, но он целен, как был целен его предшественник по лирическому жанру Надсон, а ранее Апухтин, тоже оба невеликие литераторы. Почему в СССР все вдруг в шестидесятые набросились на Хэмингуэя – он был целен: что думал – то и писал, а когда посадил печень от пьянства, то застрелился.
Проза делится на два типа – на писание через себя и на истории болезней пациентов. Бывает так, что столько видишь и слушаешь предсмертных исповедей, что начинаешь записывать, и возникают рассказы Чехова, и книги Вересаева, и маленькая хорошая ранняя проза Булгакова “Записки врача” – морфиниста. Теперь же очень многие книги возникают на материале других авторов – плюс переживания нового писателя. И как-то стыдно читать и слушать – хороший платоновский по стилю роман или книгу в стиле Ювачева-Хармса и т. д. Чехов писал, что каждый писатель должен, как собака, лаять своим голосом, не думая о том, маленький ты песик или бульдог. Андреев бродил, как голодный юрод, по сталинской Москве – посещал своих друзей и написал роман. Ездил на природу в брянские леса и писал там стихи. Читал русскую историю и высказывал свои суждения о ней в поэтической форме. Все это было вполне естественно, чуть наивно и цельно. Старый Чуковский, перебирая его стихи, все искал, по его словам, “подленьких”, чтобы разбавить андреевский лирический массив, и не нашел. Все, что говорил Даниил Леонидович, шло от его сердца, без всякой оглядки, и не было рассчитано на аудиторию. В условиях подпевальной совдепии это было уникально. Тот же Есенин был псевдопростачком. В Царском Селе он перед царем прикидывался одним, в кафе “Стойло пегаса” – совсем другим, когда ходил с чекисткой Галей Бениславской подглядывать на Лубянку, как расстреливают контриков, – третьим. Да и его наставник – педик и старовер Клюев учил его совсем не простоте, недаром он долго метил на место “старца” Григория Распутина. И эпигонство поздним символистам у Андреева было естественным – он такую поэзию только и слышал с детства.
