Юрий Доманский - "Тексты смерти" русского рока
То же можно сказать и о семе романтик. Тем более, что исследователи подчеркивают «общую “литературность” поведения романтиков, стремление все поступки рассматривать как знаковые».[218] А. Житинский на основе этой семы вписал Цоя в историко-литературный контекст: «В поэтической судьбе есть опасный период на рубеже 27–28 лет, когда Поэта подстерегает опасность. Достаточно вспомнить трех национальных гениев — русского Михаила Лермонтова, венгерского Шандора Петефи и грузина Николоза Бараташвили, которые ушли из жизни в этом возрасте <…> трагические романтики часто уходят из жизни молодыми».[219] Сразу оговорим, что Житинский был одним из немногих, кто назвал Цоя Поэтом — эта сема, ключевая для башлачевского «текста смерти», в «тексте смерти» Цоя осталась практически не востребованной. Тогда как отсутствующие в биографическом мифе Башлачева семы герой и романтик удачно вписались в «текст смерти» Цоя, составив его основу. Вот две строки из анонимного стихотворения «На смерть Виктора Цоя», датированного 19 августа 1990 г.: «Последний герой похоронен был в праздник Воздушного Флота / <…> / Прогулка романтика кончена».[220] Приведенный фрагмент строится на цитатах из песен Цоя, т. е. важнейшим источником многих сем, в том числе — герой и романтик, являются собственно песни. В данном случае — «Последний герой» и «Прогулка романтика». Более того, современный исследователь истории русского рока пишет об альбоме 1984-го года «Начальник Камчатки»: «Под влиянием Гребенщикова Цой в то время прочно “завис” на “новых романтиках” <…> Атмосфера агрессивного романтизма Блока и Хлебникова, дождливых ночей, одиночества и беспросветного мрака присутствовала практически на всех композициях».[221] Близко знавший Цоя Александр Липницкий высказывается в том же ключе: «Цой был в лучшем смысле этого слова практичным человеком в быту, именно реализм по жизни охранял романтику его песен».[222]
В русле семы романтик «текстом смерти» Цоя активно эксплуатируется сема одиночка, заявленная опять-таки еще при жизни певца на основании его творчества («Одиночество, отвергающее страх, но лишенное надежды — выбор Виктора Цоя <…> Мир Цоя — братство одиночек, сплоченное отсутствием выхода»[223]) и опровергаемая в воспоминаниях о Цое применительно к его биографии: «Часто о Викторе говорят — одиночка. Конечно, говорить можно по-всякому, но что касается конкретно Виктора, то он вообще не любил оставаться один»[224] (Рашид Нугманов). В конечном итоге сема одиночка нашла наиболее адекватное соотнесение поэтического наследия и образа жизни в категории «индивидуализм»: «Индивидуализм Цоя и понимание им свободы как отсутствия необходимости подчинять свою жизнь чужим планам было не позой, а имманентно присущей характеру чертой»[225] (Андрей Бурлака).
С индивидуализмом Цоя непосредственно связана сема его биографического мифа: Цой всегда был самим собой. Она возникла прежде всего благодаря роли в фильме «Игла» и во многом была спровоцирована самим Виктором Цоем: «Герой этого фильма в каком-то смысле — человек ниоткуда. Он мне очень близок по духу. Я в принципе ничего не играл, а старался вести себя так, как бы мог себя повести в такой ситуации, но в рамках сценария, конечно <…> Я ничего не “создаю”, просто выхожу на сцену и пою. Я сам — образ»;[226] корреспондент: «сложилось впечатление, что роль написана именно для вас, вы играли почти себя», Цой: «В какой-то степени так оно и было».[227] Отождествление актера и его героя явление весьма распространенное: «показателен процесс создания мифологических биографий кинозвезд, в равной мере автономных как по отношению к отдельным кинотекстам, так и к реальным биографиям артистов и являющихся моделью, активно вторгающейся в любые новые кинотексты, и в самую жизнь артиста».[228] Непосредственным же источником биографической легенды Цоя в кинематографическом ряду стала личность Брюса Ли. Остановимся на этом аспекте подробнее.
Брюс Ли (как и Цой спустя годы) на вопрос «А в ваших фильмах вы выражаете себя?» ответил: «да — то есть честно и настолько, насколько могу».[229] Как и Цой, Брюс Ли для многих — «это объект для подражания, образец героя».[230] Некоторые считают, что Брюс Ли был «творческим мыслителем, философом и разносторонне образованным человеком, глубоко проникнувшим в философию китайского даосизма и дзэнбуддизма»[231] и находят «скрытые послания, которые Брюс через фильмы пытался донести до зрителей».[232] (Как в этой связи не вспомнить «концепцию» Кадикова о текстах-посланиях Виктора Цоя!) Брюса Ли оценивают как учителя — «он выбрал средства массовой информации образовательным инструментом для обучения массовой аудитории различным философским принципам <…> Результатом приверженности Ли идее просвещения было то, что из каждого его фильма можно извлечь определенную мораль»;[233] «во всех его фильмах Ли учит конфуцианскому идеалу воздаяния добром за добро и справедливостью за зло».[234] Схожие моменты находим и в цоевском мифе — вот, например, реакция поклонников на гибель певца: «И живем так, как этому он нас учил, как жил сам»;[235] а вот высказывание о Цое известного журналиста: «Никто не будет оспаривать тот факт, что его влияние на молодые умы было огромно».[236]
Есть и более частные моменты сходства «текстов жизни» Брюса Ли и Виктора Цоя, основанные прежде всего на фильмах с их участием. «Например, если Ли окружен множеством противников, которые намереваются причинить ему физический вред, на него нисходит спокойное, отстраненное чувство осознания происходящего».[237] Это описание сопоставимо с аналогичной сценой из фильма «Игла», когда герой сражается с несколькими противниками сразу. Много сходств обнаруживается и в имидже Брюса Ли и Цоя. В фильме 1993 года «Дракон. История Брюса Ли» актер, играющий Брюса Ли, ездит на мотоцикле (ср. с первой версией гибели Цоя в некрологе Артема Троицкого) в черной куртке, на первых своих съемках также одет во все черное; на премьере фильма в зале раздаются аплодисменты, как это происходило в кинотеатрах на показе «Иглы»… Но самое продуктивное соотнесение мифов Брюса Ли и Виктора Цоя обнаруживается в их «текстах смерти». Гибель Цоя, напомним, породила множество версий. То же самое было и после смерти Брюса Ли: «Врачи установили кровоизлияние в мозг. Желтая пресса обвиняла мафию. Кто-то считал, что Брюса убили монахи за раскрытие секретов кун-фу. А жена подозревала Злых Духов, поскольку ураган, обрушившийся на Гонконг за два дня до смерти Брюса Ли, снес с крыши их дома отражатель нечистой силы — зеркальце на треугольной деревянной раме».[238] Сентенция Джона Литтла о смерти героя Брюса Ли вполне приложима и к самому актеру, и к герою фильма «Игла», и к Виктору Цою — «в смерти есть честь, если человек предпочитает умереть с честью».[239] Наконец, известная версия о том, что Брюс Ли не умер, а скрылся, инсценировав свои похороны (в гробу лежал манекен), соотносима с историей о том, что «когда Цой погиб (в закрытом же хоронили гробу), ну, естественно, тут же пошли темы, что не он»,[240] или с другой историей — о том, что Цой не умер, а ушел в монастырь и живет в Тибете.
Разумеется, все вышесказанное о соотнесении «текстов смерти» американского актера и русского певца может быть рассмотрено лишь как типологическое сходство, основанное на понятии «текста смерти» персонажа современной культуры вообще. Но дело в том, что в своем «тексте жизни» Виктор Цой сознательно ориентировался на личность Брюса Ли. Борис Гребенщиков вспоминает: «И когда я увидел у Витьки на шкафу изображение Брюса Ли, я обрадовался, поскольку уже есть, о чем говорить <…> А Брюс Ли оказался очень уместен, и там еще нунчаки висели на стене. Я сам к этому времени уже года два, приезжая в Москву к Липницкому, садился и, не отрываясь, пересматривал все фильмы с Брюсом Ли, какие только в тот момент оказывались в доме. А “Войти в дракона” — главный брюсовский фильм — смотрел как минимум раз пятнадцать. Я за нунчаки сразу схватился, порадовался любимому оружию, и Витька показал, что он с ними делает. А получалось у него здорово. То ли в крови что-то было, то ли что — но это производило впечатление блестящее — почти Брюс Ли! <…> Под Брюса Ли и нунчаки мы вино-то все и выпили. И впали в такое особое медидативное состояние, замешанное на “новом романтизме”, Брюсе Ли и китайской философии».[241] Анатолий Соколков вспоминает, что в кочегарку Цой принес «картинку с Брюсом Ли».[242] В 1984-м году на записи «Начальника камчатки» «музыканты носились по студии, демонстрируя друг другу приемы карате, увиденные ими на видео в фильмах с участием Брюса Ли».[243] Современники вспоминают об отношении Цоя к Брюсу Ли как к кумиру: «Он хотел быть как Брюс Ли — кумир его»[244] (Константин Кинчев); «Мне довелось “познакомить” Виктора с боевым искусством Брюса Ли, — свидетельствую, что более пытливого и внимательного зрителя у Брюса в моем доме не было <…> Интересно, что добившись впечатляющих успехов на тренировках (фильм “Игла” — тому лучшее свидетельство), Цой ненавидел острые, “угловые” ситуации в жизни»[245] (Александр Липницкий); «Его персонаж — Брюс Ли, великий мастер кун-фу, неожиданно вставший в один ряд с легендами мирового кино»[246] (Артем Троицкий).
