Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов
Кто верный и разумный сын отечества без чувствителности может себе привесть на память, в каком порядке восходил на престол бывший император Петр Третий, и не может ли сие злоключителное положение быть уподоблено тем варварским временам в которыя не токмо установленнаго правителства ниже письменных законов еще не бывало[513].
Даже Екатерину, которую трудно заподозрить в сочувствии мужу, покоробило это выражение Панина. Она подчеркнула слово «варварским» и на полях написала:
Правда, что жалеть было о том должно, но неправда то, чтоб мы потому были хуже татар и калмыков, а хотя б и были таковы, то и при том кажется мне, что употребление столь сильных слов неприлично нашей собственной славе, да и персональным интересам нашим противно такое на всю нацию и на самих предков наших указующее поношение [Соловьев 1994: 140].
Панин защищал свою формулировку в «Примечании»:
Те[м] империя или нация не постовляется хуже татар и калмык, но только уподоблен в том варварским временам тот образ, которым Петр Третий всходил на престол – не собрав Г[о]с[у]д[а]рственнаго Правительства, будто б не было в Империи никаких Уставов к Правлению Г[о]с[уд]арства, на которых и целость персоны, и самодержавная власть в своей твердости основаны быть должны[514].
Фактически он добился того, что в окончательной редакции манифеста фраза с порицанием покойного императора сохранилась; правда, оскорбительное прилагательное «варварским» было удалено[515]. Это может свидетельствовать не только о формальном осуждении беззаконного вступления на престол, но и о личной «чувствительности» Панина по поводу этого события. Когда он говорит о том, что Петр действовал так, не основываясь на «Уставах к Правлению Государства», то подразумевает и установленное «право наследования», которое нарушил Петр, не узаконив в качестве своего преемника Павла Петровича. Вероятно, это нестабильное положение его воспитанника во многом подтолкнуло «легалиста» Панина к участию в заговоре[516] и насильственном свержении законного монарха в июне 1762 года.
Именно Н. И. Панину вместе с Г. Н. Тепловым было поручено легитимировать произошедший переворот. Первый манифест о вступлении на престол Екатерины от 28 июня написан рукой Теплова – спешно и с ошибками. Второй, «обстоятельный» манифест, появившийся 6 июля 1762 года, носил программный характер, но был непосредственно связан с первым манифестом, можно говорить об их идейной преемственности. Как свидетельствовал близкий к Н. И. Панину датский посол Гакстгаузен в депеше от 19 июля 1762 года, манифест был написан камергером Г. Н. Тепловым, но «господин Панин исправил оный и придал ему окончательный вид»[517].
Для того чтобы понять смысл манифестов от 28 июня и 6 июля, нужно обратиться не только к их русскому тексту, но и к их переводам на официальный дипломатический язык эпохи. Французские тексты манифестов используют европейскую политико-правовую терминологию, и современному читателю становится яснее их суть. Итак, в манифесте от 28 июня говорится, что Российскому государству грозили разные опасности, вследствие чего подданные просили принять императрицу престол, в чем «присягу нам торжественную учинили». Здесь указаны три «опасности»: первая грозила «переменою древняго в России православия и принятием иновернаго закона», вторая вела к тому, что слава России «заключением нового мира с самым ея злодеем отдана уже действительно в совершенное порабощение», и, наконец, в-третьих:
…А между тем внутренние порядки, составляющие целость Нашего Отечества, совсем испровержены [Манифесты 1869: 216].
…& d’ailleurs les Constitutions intérieures, sur lesquelles le bien-être & le bonheur fondamental de notre Patrie étoient fondées, avoient été entièrement renversées[518].
То есть основными «винами» Петра III являлись нарушение естественного права его подданных на исповедание своей религии, заключение мира с врагом империи и ниспровержение государственных установлений (les Constitutions).
Эти же идеи были подробно развернуты в «обстоятельном» манифесте от 6 июля 1762 года. Здесь прямо развита идея восстановления «испроверженных» порядков. Вступая на престол, императрица, как «истинный монарх», а не своевольный деспот, приносит клятву и обещает установить фундаментальные законы и править согласно им:
…Здесь наиторжественнейше обещаем Нашим Императорским словом, узаконить такие государственные установления (les Constitutions fondamentales), по которым бы правительство любезнаго Нашего отечества в своей силе и принадлежащих границах течение свое имело так, чтоб и в потомки каждое государственное место имело свои пределы и законы к соблюдению добраго во всем порядка, и тем уповаем предохранить целость Империи и Нашей Самодержавной власти, бывшим несчастием несколько испроверженную, а прямых верноусердствующих своему отечеству вывести из уныния и оскорбления [Манифесты 1869: 222][519].
Утверждение, что самодержавная власть была «испровержена» Петром III, призвано подчеркнуть, что Екатерина II восстанавливает в России монархическую форму правления вместо деспотического режима, который ввел ее супруг. Наконец, императрица обещает здесь установить фундаментальные законы, определяющие порядок функционирования государственной системы. Клятва Екатерины очень напоминает тот пассаж «Правды воли монаршей», где монарх сам на себя берет обязательства соблюдать законы и, таким образом, устанавливает «непрямую монархию». Манифест от 6 июля 1762 года можно трактовать в терминах естественного права как своеобразный «договор», «священные обязательства», возлагаемые на себя монархом. Если принять это положение, становится яснее смысл екатерининского манифеста от 14 декабря 1766 года о созыве Уложенной комиссии, в котором снова была повторена эта торжественная клятва императрицы.
Обратим внимание, что в манифесте от 6 июля 1762 года Панин и Теплов активно использовали риторику изобличения «самовластья» и утверждали необходимость соблюдения фундаментальных законов самим монархом. Авторы манифеста обвиняют Петра Федоровича в том, что тот преступил традиции страны, посягнув на православие, «презрел он и законы естественные и гражданские» и, таким образом, перестал быть самодержавным (monarque) властителем, а стал самовластным (despote), что противоречит «установлениям» (Constitutions) империи:
…И он возмечтал о своей власти Монаршей, яко бы оная не от Бога установлена была, и не к пользе и благополучию подданных своих, но случайно к нему в руки впала для собственнаго его угождения, и для того дал самовластию своему соединиться с самовольным стремлением на все такие установления в государстве, какие только малость духа его определить могла к оскорблению народа <…> коснулся перво всего древнее Православие в народе искоренить своим самовластием <…>. [Те же, кто пытался ему напомнить о долге], едва могли избегнуть тех следствий, которыя от самовольнаго, необузданного и никакому человеческому суду неподлежащаго властителя произойти могли [Манифесты 1869: 218].
Заметим, что определение Петра III как «самовольнаго» и «никакому человеческому суду неподлежащаго властителя» прямо восходит к «Правде воли монаршей» и буквально цитирует ее текст[520], а вот добавленное сюда прилагательное «необузданный» скорее указывает на негативную трактовку этого определения. Соответственно, авторы манифеста полагали, что российский монарх не является «самовольным», поскольку связан «законами естественными и гражданскими» и договорными отношениями со своими подданными. Позже П. И. Панин, объясняя сыну низложенного монарха причины переворота, фактически даст комментарий этого положения манифеста от 6 июля 1762 года, утверждая, что благодаря Петру III
в Российской Империи издревле окоренных не только
