Виталий Ларичев - Мудрость змеи: Первобытный человек, Луна и Солнце
Находились и такие археологи, кто предпочитал решения попроще. В насечках видели «удовлетворение природной потребности человека в украшательстве», стремление «заполнить пустое пространство» (результат «бездумно-машинальных действий троглодита в редкие часы досуга»). Что касается назначения непонятных предметов из рога и кости с нанесенными на их поверхности и края знаками, то они определялись как предметы суеверий — орудия охотничьей магии, культовые или ритуальные, как талисманы и амулеты. Высказывались также мнения, что они использовались при гаданиях.
Ну, а что же было потом и что по этому поводу думали профессионалы? Далекие от математики археологи XX века в массе своей весьма сдержанно оценивали способности к счету людей древнекаменного века, культуру которых они представляли как предельно низкую по уровню развития. Так, в обобщающей книге Жакетты Хокс и Леонардо Вулли «История человечества: доистория и начало цивилизации», изданной ЮНЕСКО (J. Hawkes, L. Woolley. History of mankind: prehistory and beginnings of civilization. — New York, 1963), вовсе не нашлось места для разговора о насечках. Один из ведущих исследователей палеолитического искусства Паоло Грациози пришел к выводу, что бесполезно пытаться дать объяснение «этим поистине кабалистическим композициям»[4].
Андре Леруа-Гуран, который разработал новый подход к изучению древнейшего искусства, деликатно высмеял мысль об охотничьих отметках, назвав ее «скорее соблазнительной, чем правдоподобной». Насечки он воспринимал как «наиболее раннее свидетельство ритмической оранжировки с определенными интервалами». По его мнению, появление их знаменовало собой «начало развития, ведущего к правилам, нотному стану, календарю и колоннаде храмов»[5].
На фоне подобных умозаключений поистине фантастической выглядела идея археологов Эдуарда Пьет-та и Карела Абсолона об использовании палеолитическим человеком десятичной системы счисления[6]. Не удивительно поэтому, что никто из математиков, размышлявших об истоках этой науки, за исключением, быть может, Макса Ферворна[7], не придал серьезного значения этой гипотезе. Достаточно привести мнение историка математики Дирка Я. Стройка, чтобы понять, сколь почтительно (как и во времена Эли де Бомона) внимают нынешние представители точных наук рассуждениям археологов палеолита об умственном уровне предка: «В течение сотен тысячелетий древнекаменного века люди жили в пещерах…. изготовляли орудия для охоты и рыболовства, вырабатывали язык для общения друг с другом, а в эпоху позднего палеолита… создавали произведения искусства… Возможно, рисунки в пещерах… имели ритуальное значение… Пока не произошел переход от простого собирания пищи к активному ее производству, от охоты и рыболовства к земледелию, люди мало продвинулись в понимании числовых величин и пространственных отношений»[8].
Трудно отделаться от впечатления, что все эти постулаты Дирк Я. Стройк «завизировал» (во избежание кривотолков) в соответствующих апартаментах науки о первобытности, где самое значительное в культуре соотносится лишь со временем первых цивилизаций.
Если же предположить, что люди древнекаменного века считали, то что же именно? Как ни парадоксально, вне внимания историков науки оказалась именно та идея Буше де Перта и Эдуарда Лартэ, которая заслуживала интереса в первую очередь.
Впрочем, нельзя не признать, что это была именно та идея, которая казалась менее всего правдоподобной — учитывалось время!
Глава II. Лунные парапегмы
Месяцы правит Луна
И этого месяца время
Определяет…
ОвидийИдея озарила, как молния, и от неожиданности взбудоражила до нервной дрожи. Когда волнение слегка улеглось, эта мысль стала представляться Александру Маршаку то соблазнительно оправданной, то абсурдно нелепой. А ведь всего четверть часа назад он был так уверен в себе и почти спокоен: для завершения популярной книги о космосе и человеке ему осталось написать всего один параграф на пару десятков страниц. В этом разделе он собирался рассказать о пробуждении интереса первобытного человека к окружающему миру, прежде всего к Небу. Правда, дело это на поверку оказалось не столь простым, как думалось вначале, и оттого на финише вышла досадная заминка, преодолеть которую А. Маршак пытался последние недели августа 1963 года.
Разумеется, изложить материал в традиционном духе не составило бы труда, а осудить следование общепринятой научной традиции едва ли кому взбредет в голову. Но А. Маршак чувствовал, что, если он пойдет по этому пути, книга будет не такой, какой в мечтах ему хотелось видеть её. Проблема заключалась в том, что первобытность никак не хотела логически «стыковаться» (если уж сочинение посвящено космосу и человеку, то такой термин теперь оправдан!) с последующими культурами. Они выглядели нелепо — как повисшие в воздухе над землей деревья с обрубленными корнями. При размышлении о том, как с наименьшими потерями обойти затруднения, и пришло озарение, то ли на беду автора незаконченной рукописи, то ли на счастье его.
Расположение насечек на кости из Ишанго и сопоставление их со схемой смены лунных фаз в течение месяца.
Произошло это, в сущности, почти случайно. В то утро А. Маршак перебирал содержимое одной из папок с черновыми материалами. И тут на глаза ему вдруг попалась статья из научно-популярного журнала «Scientific American» за июль 1962 года. Он вырезал ее, да так и не удосужившись прочитать, подшил к подборке документов, которые при случае могли пригодиться. Пробежав глазами текст, написанный бельгийским археологом и геологом профессором Гентского университета и членом Королевского института Брюсселя Жаном де Энзелином, А. Маршак призадумался и стал с пристальным любопытством рассматривать фото и рисунки, приложенные к статье. На невзрачной, черного цвета кости длиною в три с четвертью дюйма, что была найдена при раскопках поселения Ишанго, погибшего девять тысяч лет назад при извержении вулкана, виднелись упорядоченные группы насечек, которые выглядели как палочки в тетради школьника первых дней обучения. Участник экспедиции Колумбийского университета в район истоков Нила оценил их как некую числовую игру.
Статья и рисунки на сей раз вдруг поразили А. Маршака. И дело было вовсе не в том, что находка представляла мезолитическую культуру Экваториальной Африки и что резные линии, отражающие странную для столь давних времен «игру чисел», были нанесены на кость за три тысячелетия до появления в Египте иероглифического письма и, значит, могли быть отдаленной предтечей его. А. Маршака взволновало свое собственное чувство неудовлетворенности результатами расшифровки де Энзелина. Тут было что-то… Он, пытаясь нащупать иное объяснение знакам на кости, машинально заварил кофе покрепче и, медленно отпивая его глоток за глотком, принялся размышлять над рисунками. Минута за минутой пробежал час, и вот сначала пришла ясность в главном: вывод Жана де Энзелина противоречил всему тому, что он старался выразить в книге, прослеживая логику культурной эволюции человека. Сгруппированные черточки на кости из Ишанго представлялись теперь А. Маршаку гораздо более содержательными, и он, проигрывая варианты объяснения, настойчиво пытался перевести смысл нацарапанных знаков с мертвого языка неизвестной культуры на язык современных понятий. Порой казалось, что прозрение вот-вот придет, мысль схватит, наконец, «за хвост» саму истину и тогда останется лишь продумать, как подтвердить интерпретацию.
И тут вдруг его осенило. С треском сломался стержень карандаша — возможно ли столь простое решение?!
Рукопись была решительно отодвинута к дальнему углу стола, и началась безжалостная проверка идеи. В последующие дни А. Маршак, сдерживая волнение, производил всевозможные выкладки и расчеты, рылся на полках Публичной библиотеки Нью-Йорка, пытаясь убедить себя, что ошибается. Время между тем мчалось, как скоростной монорельсовый экспресс на магнитной подушке, и его стала не на шутку пугать перспектива, что погоня за призрачной идеей загубит книгу. Но ничего он поделать с собой не мог — при проверке одно цеплялось за другое, нужно было выходить на специальную литературу по археологии палеолита и по астрономии. Пришлось погружаться в бездонный мир специальных знаний. Пять недель, днем и ночью, А. Маршак пытался, доведя себя до изнурительной бессонницы, выбраться из этих дебрей. Однако убедить себя в своей собственной неправоте ему не удалось. Завершение книги, конечно, затянулось, но зато в конце года издателю был послан новый вариант рукописи, который он едва ли думал получить даже в сказочном сне. Текст, видно, изумил, если уже через неделю А. Маршак получил такой ответ: «Я только что кончил чтение Вашего сочинения. Должен сказать, что я потрясен. Это великолепное создание воображения, и оно, признаться, производит впечатление. Несомненно, такой труд едва ли можно переоценить». А далее следовало замечание, что он «не убедился в справедливости выводов» уважаемого автора. А. Маршак, однако, так и остался в неведении, что потрясло издателя — то ли его необузданное воображение, то ли само «создание ума и рук», то есть рукопись. Наверное, и то, и другое.
