Ольга Муравьева - Как воспитывали русского дворянина. Опыт знаменитых семей России – современным родителям
По мере того как сын подрастал, отец начинал внушать ему более сложные истины. Теперь он убеждает юношу, что кичатся своим платьем, конечно, только «хлыщи», но воспитанный человек обязан думать о том, как он одет, просто из уважения к обществу. «Пусть даже человеку моих лет, — пишет Честерфилд, — не приходится ожидать никаких преимуществ от того, что он изящно одет, если бы я позволил себе пренебрежительно отнестись к своей одежде, я этим выказал бы неуважение к другим».
Совершенно в том же духе высказывается и Пелэм, герой Бульвера-Литтона: «Истинно расположенный к людям человек не станет оскорблять чувства ближних ни чрезмерной небрежностью в одежде, ни излишней щеголеватостью. Поэтому позволено усомниться в человеколюбии как неряхи, так и хлыща». Пелэм щедро пересыпает свой рассказ и другими глубокомысленными рассуждениями об одежде, например: «Красавец может позволить себе одеваться кричаще, некрасивый человек не должен позволять себе ничего исключительного». Или: «Помните, что лишь тот, чье мужество бесспорно, может разрешить себе изнеженность. Лишь готовясь к битве, имели лакедемоняне обыкновение душиться и завивать волосы». В самом деле, не забудем, что тщательная забота о своей наружности сочеталась у аристократов с физической выносливостью и мужеством. Когда Марина Цветаева, рисуя образ молодых генералов 1812 года, восклицает: «Цари на каждом бранном поле — и на балу!» — несмотря на откровенную романтическую идеализацию своих героев, она очень точно передает характерное для них сочетание мужества и изящества.
Суждения английских аристократов для нас в данном случае особенно интересны, ведь российские светские щеголи ориентировались именно на них. Пушкинский Онегин тоже был «как dandy лондонский одет».
(«Дэндизм» как стиль одежды и — шире — стиль поведения был весьма популярен у дворянской молодежи России 1810–1820-х годов. Не избежал этого увлечения и сам Пушкин. Для русского дэндизма, умевшего сочетать «блеск внешних форм с утонченностью умственной культуры» (Л. Гроссман), отношение к внешности и одежде носило не суетнотщеславный, но эстетический, даже философский, характер. Это был культ прекрасного, стремление найти изящную форму для всех проявлений жизни. С этой точки зрения, отточенные остроты и полированные ногти, изысканные комплименты и тщательно уложенные волосы — представали дополняющими друг друга чертами облика человека, воспринимающего жизнь как искусство.)
Правила хорошего тона требовали, чтобы самый дорогой и изысканный наряд выглядел просто.
Тонкий ценитель Пелэм не упускает возможности заметить: «Оделся нарочито просто, без вычур (к слову сказать — человек несветский поступил бы как раз наоборот)». Это правило соблюдалось и в российском высшем обществе. Поэтому туалеты толстовской героини могут быть выразительной характеристикой ее вкуса и состоятельности. «Анна переоделась в очень простое батистовое платье. Долли внимательно осмотрела это простое платье. Она знала, что значит и за какие деньги приобретается эта простота» («Анна Каренина»).
Особое внимание уделялось украшениям: надевать слишком много драгоценностей считалось дурным тоном.
«Она была одета со вкусом, только строгие законодатели моды могли бы заметить с важностью, что на ней было слишком много бриллиантов», — замечает о своей героине Лермонтов («Княгиня Лиговская»).
«Павел Демидов, которого мать обожала, был и очень красив, и очень плохо воспитан, — замечает в своих воспоминаниях К. Головин. — Помнится, на Елагинской стрелке, пройдясь со мной несколько шагов, он расхвастался тем, что пуговицы у него на жилете были настоящими сапфирами».
Характерное суждение приводит Пушкин в «Table-Talk»: «Французские принцы имели большой успех при всех дворах, куда они явились. Были, однако ж, с их стороны, некоторые промахи: они сыпали деньги и дорогие подарки; в Берлине старый принц Витгенштейн сказал Брессону, который хвастался их расточительностью: «Mais mon cher m-r Bresson, ce n’est pas convenable du tout; vos princes sont de la maison de Bourbon et non pas de la maison Rotschild» [14]. Отметим, что «непристойной» считалась в хорошем обществе всякая открытая и нарочитая демонстрация богатства.
Граф В. П. Орлов-Давыдов, получив недавно и наследство, и графский титул, чувствовал себя не вполне уверенно. Он давал у себя балы и званые вечера, но потом осторожно интересовался у знатоков этикета: все ли было хорошо? — «Слишком много всякого добра подавали, — авторитетно заметил ему как-то отец К. Головина. — Куда ни глянешь — либо пирожное, либо конфеты». «Ah, vous me trouvez nouveau riche…» [15] — огорченно воскликнул граф.
В общем, как тонко заметил Генри Пелэм: «Одевайтесь так, чтобы о вас говорили не: «Как он хорошо одет!», но: «Какой джентльмен!»
Глава 11 Искусство нравиться
«Не пренебрегай ничем, что может нравиться людям».
Честерфилд. Письма к сыну
«Не подвергайте тех, кто вас окружает, чему-либо такому, что может их унизить».
В. А. Жуковский. Дневник
«Вообразите множество людей обоего пола, одаренных от фортуны или избытком, или знатностию, соединенных один с другими естественной склонностью к общежитию, поставляющих целию своего соединения одно удовольствие, заключенное в том единственно, чтобы взаимно друг другу нравиться, — и вы получите довольно ясное понятие о том, что называете большим светом», — писал В. А. Жуковский в своей статье «Писатель в обществе».
Умение «нравиться» было одной из отличительных черт людей света. Так и отец Николеньки Иртеньева из повести Толстого «Детство», который был вовсе не хорош собой, умел «нравиться всем без исключения — людям всех сословий и состояний, в особенности же тем, которым хотел понравиться». Неудивительно, что обучение искусству нравиться людям становилось важнейшим моментом в воспитании дворянского ребенка.
«Относись к другим так, как тебе хотелось бы, чтобы они относились к тебе — вот самый верный способ нравиться людям, какой я только знаю», — писал сыну Честерфилд. Но он прекрасно понимал, что необходимы и гораздо более определенные, конкретные рекомендации, которыми он в избытке снабжал своего воспитанника.
Когда сыну Честерфилда было 9—10 лет, отец требовал от него соблюдения только тех правил поведения, которые он считал совершенно необходимыми даже для мальчика такого возраста. «(…) когда к тебе обращаются, ты должен отвечать приветливо, ты должен садиться на дальний край стола, если только тебя не пригласят сесть ближе, пить первый тост за здоровье хозяйки дома и лишь потом — за здоровье хозяина, не набрасываться на еду, не быть за столом неряхой, не сидеть, когда другие стоят; и надо, чтобы при этом у тебя был непринужденный вид, а не надутая кислая физиономия, какая бывает у людей, которые все делают с неохотой. (…) Надо быть очень невоспитанным человеком, чтобы оставить без внимания обращенный к тебе вопрос, или ответить на него невежливо, или уйти, или заняться чем-то другим, когда кто-то заговорил с тобою, ибо этим ты даешь людям понять, что презираешь их и считаешь ниже своего достоинства их выслушать, а тем более им ответить. Мне думается, я не должен говорить тебе, как невежливо занимать лучшее место в комнате или сразу же накидываться за столом на понравившееся тебе блюдо, не предложив прежде отведать его другим, как будто ты ни во что не ставишь тех, кто тебя окружает». «Ты говоришь очень быстро и неотчетливо, — огорчается Честерфилд, — это очень неудобно и неприятно для окружающих, и я уже тысячу раз тебе это старался внушить. Пожалуйста, будь внимателен к своей речи и постарайся ее исправить». «Ты должен быть не только внимателен ко всякому, кто с тобой говорит, но и сделать так, чтобы собеседник твой почувствовал это внимание. Самая грубая обида — это явное невнимание к человеку, который что-то тебе говорит, и простить эту обиду всего труднее». Верх невоспитанности — во время разговора «вперять взоры» в окно или в угол, играть с собакой или крутить что-нибудь в руках. Отсюда непреложное правило: «Говоря с людьми, всегда смотри им в глаза!»
В. А. Жуковский отметил в своем дневнике следующий эпизод. «В. к. (великий князь — О. М .) недослушал чтения; это было неприлично. Чтение не могло долго продолжаться. Если бы он дал мне его докончить, то доказал, что слушал с удовольствием. Такого рода принуждение необходимо: не подобно (т. е. не подобает. — О. М .) употреблять других только для себя: надобно к ним иметь внимание. А ко мне и подавно. Избави Бог от привычки видеть одного себя центром всего и считать других только принадлежностью, искать собственного удовольствия и собственной выгоды, не заботясь о том, что это стоит для других: в этом есть какое-то сибаритство, самовольство, эгоизм, весьма унизительный для души и весьма для нее вредный».
