Коллектив авторов - Гуманитарное знание и вызовы времени
* * *
Мне надо стать бумагой белой,Жить в совершенной тишине.И ничего самой не делать,Чтоб Ты мог действовать во мне.Мне надо быть открытой ДверьюВ ту глубь, где всё просквоженоТакою полнотой доверья,В которой я и Ты – одно.О Боге можно говорить только языком поэзии. Когда философия забывает о языке поэзии, она забывает и о Боге. И тогда философия становится мертвым знанием книжных мудрецов. Истину нельзя описать словами. Философия же порой именно это и пытается сделать. Она откалывает от слова все лишнее, т. е. все то, что мешает торжеству абстракции. Она делает вид, что разум не нуждается в запредельной полноте слова. Такая философия превращает все слова в откалиброванные гири. Философ почти всегда говорит о любви не так верно, как поэт, а значит, философ говорит и об Истине не так верно, как поэт. Поэт же часто говорит как пророк, а пророк всегда говорит как поэт. Только язык поэзии достигает нашего сердца.
* * *
На гору поднимись. Молитву соверши.Не разжимая губ, без жеста и без слова.Есть зеркало воды и зеркало души,И зеркало одно глядится внутрь другогоИ больше ничего в огромном мире нет.И в глубине зеркал сейчас родится свет.Не только философия, но и богословие может ослабить свет Бога. Это происходит тогда, когда богословие из учения созерцателей превращается в свод толкований. Сентенции теолога могут быть прозорливы, а могут быть и поверхностны. Ни менторский тон, ни вкрадчиво-доверительные нотки не заменят пророческого слова. Теолог в качестве регистратора готовых истин похож на птицу с одним крылом. В этой птице нет полета, хотя есть и перо, и клюв, и рвение. «Богословие делит священную реку на рукава. Поэзия соединяет их в стремлении к устью»[528], – писал Померанц. О любви и об Истине можно говорить только языком любви и языком Истины, а значит, языком поэтическим. Не беда, что зачастую в этом языке очень мало слов и они так прозрачны, что как будто бы их даже и вовсе нет.
* * *
Больше не найдётеПрописных основ.Слово стало плотью,Значит, нету слов.Дрогнувшее пламя,Тверди рваный край, —Значит – не словами, —Жизнью отвечай.Все ее стихи выходят из Бога и тонут в Нем. Кто такой Бог? – спрашивает она всей собою и всею собой отвечает. И даже не важно, что отвечает. Важно, как спрашивает. Потому что у каждого есть, должен быть свой ответ на этот вопрос. И все-таки, каков ее ответ? Бог – это совершенная любовь, изгоняющая страх. Страх физический, страх перед наказанием обязан умереть, чтобы осталось иное: тайный трепет, боязнь причинить боль Богу. Когда сердце открывает Бога, оно боится только одного – ранить Бога. А больше ему никакой страх и неведом.
Бог не заковывает в цепиИ не разит мечом железным.Страх Божий – это тайный трепетДуши пред собственною бездной.
Сердце не может бояться Того, Кого оно беззаветно любит. Или боишься, или любишь. А если и боишься, и любишь, значит, еще не любишь. Любовь готова принять всё в своем избраннике и разделить со своим единственным всё, но и спрос ее так велик, как велик возлюбленный ее. Любовь не от мира сего. Она от Бога. И так как Бог спрашивает с человека, так и сердце спрашивает с Бога. И вопросы любящего сердца всегда безжалостны и горячи. И Богу нужна эта наша безжалостность, этот наш огонь. Мы переворачиваем сердце Бога, и Он снова и снова рождает нас, дарит нас Своим отцовством. Мы хотим обмануть Бога, когда заискиваем перед Ним, когда надеемся снискать расположение рабской покорностью. А Ему нужна вся правда о Нем, на которую только и способно сердце. Ему нужен сын. И Отец ищет сына среди нас. И отыскивает сына по тем вопросам, которые ставит сердце своей глубине. Бог верит, что мы готовы задать Ему эти последние вопросы. Вот что имеет в виду митрополит Антоний Сурожский, когда говорит, что Бог верит в человека. Ведь если мы Отцу не задаем самых тяжелых на свете вопросов, то и перед собою их не ставим. Мы уже не спрашиваем себя – добры ли мы, милосердны ли, правдивы ли в любви? А если мы задаем эти вопросы Богу – милосерден ли Ты, правдив ли Ты? если мы осмеливаемся их задавать, то как мы можем не задать их себе? В этом богоугодном богоборчестве и сбывается душа. Вот как о родах духа сказано в последних строфах стихотворения Райнера Марии Рильке «Созерцание» в переводе Бориса Пастернака:
Так Ангел Ветхого ЗаветаНашел соперника под стать.Как арфу, он сжимал атлета,Которого любая жилаСтруною Ангелу служила,Чтоб схваткой гимн на ней сыграть.Кого тот Ангел победил,Тот правым, не гордясь собою,Выходит из любого бояВ сознанье и расцвете сил.Не станет он искать побед.Он ждет, чтоб Высшее НачалоЕго все чаще побеждало,Чтобы расти Ему в ответ.
И ровно о том же, но по-другому сказано в стихотворении Миркиной.
* * *
О, это сочетанье болиИ творческой могучей воли!Внутрь боли Божие вторженье,Как вход огня вовнутрь поленьев.Борьба, скрещение двух воль —Сгорающая в Боге боль.Поэзия Миркиной – это столь мучительно личное и радостно личное переживание Бога, что читателя, привыкшего доверять чужому, а не своему опыту, она смутит. Где та почтительная дистанция? Где тот охранительный барьер? Но не есть ли дистанция лишь отговорка, имеющая вид законного оправдания, чтобы скрыться от самих себя и отдалиться от Бога. Почитание Его на безопасном расстоянии и есть узаконенное богоубийство. И напротив, единение с Ним в борьбе за Него вплоть до ощущения Его совершенства означает рождение в Нем.
Вера, построенная на страхе, мертва. Такая вера замешана на земном чинопочитании. Это холопская вера, корыстная вера. Пророк Иеремия передает так слово Господа к Израилю: «И дам им одно сердце и один путь, чтобы боялись Меня во все дни жизни, ко благу своему и благу детей своих…» (Иер. 32:39). Но вот праведник Иов переворачивает сердце Бога своими дерзкими вопросами. И страх, ведущий ко благу, тот страх, в котором живут благочестивые друзья Иова, оказывается вовсе не тем, что угодно Богу. «…Вы говорили обо Мне не так верно, как раб Мой Иов» (Иов. 42,7). Вот как звучат в переводе Миркиной строки суфийского поэта Ибн Аль-Фарида.
И все страданья Иова – ручей,Текущий в море горести моей.Когда бы стон мой услыхал Аллах,Наверно б, лик свой он склонил в слезах.
Суфий верит в то, что Всевышний готов всем сердцем откликнуться на его существование и разделить с человеком если и не его судьбу, то всю палитру его переживаний.
У Бога есть сердце и есть душа. «От всего сердца Моего и от всей души Моей», – говорит Бог-ревнитель устами пророка. Вот почему и у человека есть и сердце, и душа. И высоко призвание нашего сердца, и во всех краях неба видна работа нашей души.
* * *
Всемогущее сердце моё —Бесконечных миров сердцевина.Ты, наполненное до краёв,Со Вселенною всею едино.О, лесная великая тишь,Чудотворная сила безмолвья,Это ты моё сердце растишь.Это ты его тайною полнишь.Омываясь в твоей тишине,Я прощаюсь со знанием ложным.Всё, что истинно надобно мне,То воистину сердцу возможно.Всемогущество Бога имеет таинственную связь с всемогуществом сердца. Истинное всемогущество состоит в способности отказаться от всех своих притязаний ради свободы того, кого ты любишь. Исаак Сирин написал: «Нет страдания более жгучего, чем любовь к Богу»[529]. С этим страданием может только сравниться, а может быть, и никогда не сравнится, любовь Бога к человеку. Не она ли и является мерилом, т. е. полной мерой страдания и любви?
Легли густым покровом облака.В лесу темно, торжественно и строго.Земная боль безмерно велика,Но кто измерит всю безмерность Бога?
После того урока смирения, который Бог преподал человеку, став человеком, мы уже не можем поставить знака равенства между всемогуществом и властолюбием. А как часто мы именно так и поступаем. Вот почему между всемогуществом сердца, доглядывающим себя в Боге, и властолюбием сердца, доглядывающим себя в звере, пролегает пропасть. И вот почему строка «Всемогущее сердце мое» внутренне соседствует со строкой «Я – никто. Я – лишь только окно», ни в чем ей не противореча.
* * *
Как упорна она, как давноМысль простейшая бьется во мне:Я – никто. Я – лишь только окно.Я – пробоина в твердой стене.Только плотность стены прорубя,Только после великих потерьПонимаю: я – выход в Тебя,Я – к Тебе приводящая дверь.С целым миром окончился спор.Я – никто. Обо мне позабудь.Я есмь вход в бесконечный простор.Только вход, только дверь, только путь.2Как часто наш рассудок пытается извлечь практическую пользу из того, чему сердце позволило просто быть, чему сердце не стало назначать цену, а вместило целиком и без условий. Непонимание между людьми на уровне мировоззрений, как дверей закрытых и даже заколоченных, должно восполняться художественной интуицией, чувством красоты, которое распахивает все двери запирающегося ума. И хотя чувство красоты – редкий дар, его можно и нужно развивать в себе. В статье «Устами поэта» Григорий Померанц писал: «Опыт суфийской поэзии, более тысячи лет жившей рядом с догматическим исламом, то сталкиваясь с ним, то заключая мир, заставляет думать, что поэтический путь к Богу никогда не станет всенародным. Для этого нужна поэтическая одаренность (…) Тождество поэзии с откровением всегда находило страстных последователей, и я не думаю, что они когда-нибудь исчезнут. В поэзии религиозного созерцания тонет несовместимость религиозно-философских и богословских систем. В ней рождается чувство, что любая человеческая речь, подсказанная Богом, – только перевод с божьего на человеческий; и поэтический перевод лучше, чем логически правильный подстрочник, ближе к подлиннику, недоступному человеческому уму. Родство мистической поэзии, мистического искусства разных культур становится прообразом родства великих религий…»[530]
