Л. Зиман - Литературный театр
Агафья Тихоновна. Нет, мне эти субтильные как-то не того… не знаю… Я ничего не вижу в них…
Фёкла. А коли хочешь поплотнее, так возьми Ивана Павловича. Уж лучше нельзя выбрать никого. Уж тот, неча сказать, барин так барин: мало в эти двери не войдёт – такой славный.
Агафья Тихоновна. А сколько лет ему?
Фёкла. А человек ещё молодой: лет пятьдесят, да и пятидесяти ещё нет.
Агафья Тихоновна. А фамилия как?
Фёкла. А фамилия: Иван Павлович Яичница.
Агафья Тихоновна. Это такая фамилия?
Фёкла. Фамилия.
Агафья Тихоновна. Ах, боже мой, какая фамилия! Послушай, Феклуша, как же это, если я выйду за него замуж, и вдруг буду называться Агафья Тихоновна Яичница? Бог знает, что такое!
Фёкла. И, мать моя, да на Руси есть такие содомные прозвища, что только плюнешь да перекрестишься, коли услышишь. А, пожалуй, коли не нравится прозвище, то возьми Балтазара Балтазара Жевакина – славный жених.
Агафья Тихоновна. А какие у него волосы?
Фёкла. Хорошие волосы.
Агафья Тихоновна. А нос?
Фёкла. Э… и нос хороший. Всё на своём месте. И сам такой славный. Только не погневайся: уж на квартире одна только трубка и стоит, больше ничего нет – никакой мебели.
Агафья Тихоновна. А ещё кто?
Фёкла. Иван Кузьмич (Отдаёт Агафье Тихоновне портрет-карту.) А вот ещё Акинф Степанович Пантелеев, чиновник, титулярный советник (Отдаёт Агафье Тихоновне портрет-карту.) Немножко заикается только, зато уж какой скромный.
Арина Пантелеймоновна. Ну, что ты всё: чиновник, чиновник; а не любит ли он выпить, вот, мол, что скажи.
Фёкла. А пьёт, не прекословлю, пьёт. Что ж делать, уж он титулярный советник; зато такой тихий, как шёлк.
Агафья Тихоновна. Ну нет, я не хочу, чтобы муж у меня был пьяница.
Фёкла. Твоя воля, мать моя! Не хочешь одного, возьми другого. Впрочем, что ж такого, что иной раз выпьет лишнее – ведь не всю же неделю бывает пьян; иной день выберется и трезвый.
Арина Пантелеймоновна. Да что с них, с дворян-то твоих? Хоть их у тебя и шестеро, а, право, купец один станет за всех.
Фёкла. А нет, Арина Пантелеймоновна. Дворянин будет почтенней.
Арина Пантелеймоновна. Да что в почтенье-то? А вот Алексей Дмитриевич, да в собольей шапке, в санках-то как прокатится…
Фёкла. А дворянин-то с аполетой пройдёт навстречу, скажет: « Что ты, купчишка? свороти с дороги!» Или: « Покажи, купчишка, бархату самого лучшего!»
Арина Пантелеймоновна. А купец, если захочет, не даст сукна; а вот дворянин-то и голенький, и не в чем ходить дворянину.
Фёкла. А дворянин зарубит купца.
Арина Пантелеймоновна. А купец пойдёт жаловаться в полицию.
Фёкла. А дворянин пойдёт на купца к сенахтору.
Арина Пантелеймоновна. А купец к губернатору.
Фёкла. А дворянин…
Арина Пантелеймоновна. Врёшь, врёшь, дворянин… Губернатор больше сенахтора (Споря о том, кто же «больше», уходят.)
Агафья Тихоновна (одна). Право, такое затруднение – выбор! Если бы ещё один, два человека, а то пять – как хочешь, так и выбирай. (Рассматривает портреты, держа их как в игре в карты – веером.) Никанор Иванович недурён, хотя, конечно, худощав; Иван Кузьмич тоже недурён. Да если сказать правду, Иван Павлович тоже хоть и толст, а ведь видный мужчина. Прошу покорно, как тут быть? Балтазар Балтазарович опять мужчина с достоинствами. Уж как трудно решиться, так просто рассказать нельзя, как трудно! Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому ещё дородности Ивана Павловича – я бы тогда тотчас же решилась, А теперь поди подумай! просто голова даже стала болеть. Я думаю, лучше всего кинуть жребий. Положиться во всём на волю Божию: кто выкинется, тот и муж. (Тасует колоду.) Страшно… Ах, если бы Бог дал, чтобы выкинулся Никанор Иванович; нет, отчего же он? Лучше ж Иван Кузьмич. Отчего же Иван Кузьмич? чем же худы те, другие?.. Нет, нет, не хочу…какой выберется, такой пусть и будет (Вынимает со страхом портрет-карту.)
Под звуки свадебной (церковной) мелодии выносят манекен. Агафья Тихоновна кружится с ним как в вальсе, постепенно уходя за кулисы. Свадебная мелодия сменяется траурной, и появляется маска – похожий на Брежнева Прокурор из «Мёртвых душ».
Прокурор. Вот, прокурор! жил, жил, а потом и умер! И вот напишут в газетах, что скончался, к прискорбию подчинённых и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй, что был сопровождаем плачем вдов и сирот; а ведь если разобрать хорошенько дело, так на поверку, у тебя всего только и было, что густые брови.
Затемнение, во время которого на сцену вносят два стула. Звучит фонограмма: «На чтение Гоголем «Ревизора» в Палаццо Поли Зинаида Волконская приготовила… даровое угощение слушателям. Народу было много».
На сцене Хлестаков.
Марья Антоновна (входя). Ах!
Хлестаков. Отчего вы так испугались, сударыня?
Марья Антоновна. Нет, я не испугалась.
Хлестаков. Осмелюсь ли спросить вас: куда вы намерены идти?
Марья Антоновна. Право, я никуда не шла.
Хлестаков. Отчего же, например, вы никуда не шли?
Марья Антоновна. Я думала, не здесь ли маменька…
Хлестаков. Нет, мне хотелось бы знать, отчего вы никуда не шли?
Марья Антоновна. Я вам помешала. Вы занимались важными делами.
Хлестаков. А ваши глаза лучше, нежели важные дела… Вы никак не можете мне помешать; никаким образом не можете; напротив того, вы можете принесть удовольствие.
Марья Антоновна. Вы говорите по-столичному.
Хлестаков. Для такой прекрасной особы, как вы. Осмелюсь ли быть так счастлив, чтобы предложить вам стул. (Подносит стул.) Но нет, вам должно не стул, а трон. (Отодвигает стул, Марья Антоновна чуть не падает на пол.)
Марья Антоновна. Право, я не знаю… мне так нужно было идти. (Села.)
Хлестаков. Какой у вас прекрасный платочек!
Марья Антоновна. Вы насмешники, лишь бы только посмеяться над провинциальными.
Хлестаков. Как бы я желал, сударыня, быть вашим платочком, чтобы обнимать вашу лилейную шейку.
Марья Антоновна. Я совсем не понимаю, о чём вы говорите: какой-то платочек… сегодня какая странная погода.
Хлестаков. А ваши губки, сударыня, лучше, нежели всякая погода.
Марья Антоновна. Вы всё этакое говорите… Я бы вас попросила, чтоб вы мне написали лучше на память какие-нибудь стишки в альбом. Вы, верно, их знаете много.
Хлестаков. Для вас, сударыня, всё, что хотите. Требуйте, какие стихи вам?
Марья Антоновна. Какие-нибудь этакие – хорошие, новые.
Хлестаков. Да что стихи! я много их знаю.
Марья Антоновна. Ну скажите, какие же вы мне напишете?
Хлестаков. Да к чему же говорить, я и без того их знаю.
Марья Антоновна. Я очень люблю их…
Хлестаков. Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О ты, что в горести напрасно на Бога ропщешь, человек». Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это всё ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда (Придвигает стул.)
Марья Антоновна. Любовь! Я не понимаю любовь… я никогда и не знала, что за любовь… (Отдвигает стул.)
Хлестаков (придвигая стул). Отчего ж вы отдвигаете свой стул? Нам лучше будет сидеть близко друг к другу.
Марья Антоновна (отдвигаясь.) Для чего же близко? всё равно и далеко.
Хлестаков (придвигаясь.) Отчего же далеко? всё равно и близко.
Марья Антоновна (отдвигается.) Да к чему ж это?
Хлестаков (придвигаясь.) Да ведь это вам кажется только, что близко, а вы вообразите себе, что далеко. Как бы я был счастлив, сударыня, если б мог прижать вас в свои объятия.
Марья Антоновна (смотрит в окно.) Что это там, как будто бы, полетело? Сорока или какая другая птица?
Хлестаков (целует её в плечо и смотрит в окно.) Это сорока.
Марья Антоновна (встаёт в негодовании, естественно, в притворном негодовании). Нет, это уж слишком… Наглость такая!..
