Людмила Сараскина - Бесы: Роман-предупреждение
453
разыгрывалось действо под кодовым названием «обострение классовой борьбы». И тот же милиционер Кадыков одним из первых усвоил безотказное средство воздействия на протесту ющих и негодующих: «Молчать! За-про-то-ко-ли-ру-ю!»… И бабы стихли разом, как онемели, с опаской глядя на каран даш, занесенный над бумагой… В холодную никому не хоте лось. Это все понимали. Понимали и то, что запись в мили цейский протокол — это не фунт изюму. Затаскают потом. От них никуда не спрячешься. И бабы сдались, отвалили, как стадо коров, увидев плеть в руках у пастуха…» Система — с ее принципом социальных привилегий, изо щренной бюрократией, демагогией, античеловеческой полити кой, лживой, раболепной и кровожадной пропагандой, осо бо жестоким механизмом насилия и террора — таким яви лось самое крупное достижение, самый значительный резуль тат «великого эксперимента». Хроника Можаева не оставляет никаких иллюзий насчет этого эпохального начинания. «Мы провозгласим разрушение… эта идейка так обаятель на!» ЛЮДИ И МЕТОДЫ Один из самых жгучих, неотступных вопросов, который мучает тихановцев в их несчастье, — это вопрос о главном виновнике, зачинщике эксперимента. Тема автора проекта возникает в романе исподволь и проходит как бы по пери ферии повествования: до бога высоко, до царя далеко — так обычно рассуждает народ. Тем не менее — и здесь сле дует вновь подивиться мужицкому проникновению в суть ве щей — представление об инициаторе «перелома» абсолютно персонифицировано. Мужики и бабы села Тиханова не верят в то, что во всех их бедах повинно время — как ни стараются его оклеветать власть имеющие. Мужики и бабы упорно доискиваются до лица, персонально ответственного и винов ного. Их логика проста и естественна: кому-то это выгодно, кому-то это нужно, кто-то раскрутил и разогнал «чертову карусель». Кто? «Рожу бы намылить кому-нибудь… Кому? Подскажите!» — горько сетует Федорок Селютан; ему предстоит дорого заплатить за свою решимость противо стоять злодею. Привычные представления о нравственной норме, о законах добра и зла рождают у тихановцев однозначное отношение к временщикам: «Такая сатанинская порода. Потому и подби рают этаких вот…»
454
Образ действий оголтелых разрушителей и погубителей ассоциируется с «антихристовой затеей», с абсолютным злом, а сами деятели — с его пособниками. «Служители сатаны», «выродки непутевые», «басурмане» — так зовет их народ. Обличье сатаны, имя антихриста возникает в сознании людей не сразу; оно долго остается в тени, неузнанное, не распознанное. И только в редких беседах мужиков нет-нет да и мелькнет опасливо и тревожно саднящее душу закрав шееся в сердце подозрение. Художественный документ народ ного самосознания эпохи перелома, роман-хроника «Мужики и бабы» свидетельствует: обнаружить и изобличить главного беса бесовской затеи 1929–1930 годов русские деревенские люди смогли самостоятельно. В романе есть один поразительный эпизод: мужики раз говаривают о верхних этажах власти. Все тот же неуемный Федорок Селютан задает вопрос юристу Томилину: «Почему Ленин ходил в ботинках, а Сталин ходит в сапогах?» Вопрос на подначку. В отличие от бродячего юриста, видящего в сапогах лишь форму одежды, Федорок думает иначе — он уже все понял, обо всем догадался и — проговорился. «Чепуха, — сказал Федорок. — Ленин был человек осмотрительный, шел с оглядкой, выбирал места по- ровнее да посуше, а Сталин чертом прет, напролом чешет, напрямик, не разбирая ни луж, ни грязи». И ни кро ви, — мог бы добавить Федорок уже две недели спустя. Так впервые на страницах хроники появляется образ глав ного распорядителя-дирижера бесовской вакханалии. Он смот рит на мужиков и баб со страниц свежих газет, заполненных его портретами и речами. Он обращается к народу с инструк цией о «великом переломе», и те, кому поручено разъяснить цели и задачи перелома, хоть и карикатурно, но безошибочно схватывают самую суть директивы. «А ежели кто не хочет доказать правоту слов товарища Сталина, то пусть пеняет на себя… А посему нам с вами надо подтвердить научные поло жения статьи товарища Сталина и сегодня же создать кол хоз», — вколачивает политграмоту в головы тихановцев расто ропный Сенечка Зенин. «Сам Сталин», «слова самого Стали на» — эти формулы становятся в осенние месяцы 1929 года катехизисом коллективизации: «ускоренные темпы», «сжатые сроки», «предельные рубежи» были провозглашены одновре менно с «курсом на всенародную любовь». Уже к зиме формы и размеры этой любви были столь грандиозны, что для их выражения потребовалась чрезвы чайная, экстраординарная мера. Пятидесятилетие «дорогого
455
вождя мирового пролетариата», всесоюзное мероприятие, ко торое торжественно отмечала вся страна, праздновалось как бы взамен рождества. Усердные приспешники в азарте и суете юбилея нечаянно проговариваются, приоткрывая свято татственный умысел: «Руководство нашего района сделает со ответствующие выводы и проведет по всем селам собрания по чествованию товарища Сталина, по раз венчанию культа рождества Христова». Культ автора «перелома» в год юбилея набирал немысли мую высоту и имел видимое намерение потеснить всех соперников на земле и на небе. К этому времени образ «дорогого вождя» мерещится тиха- новцам как нечто устрашающе мистическое, откровенно сата нинское: «У него, говорят, чертов глаз. Как у филина. Сунься за ним… Он те, говорят, в преисподнюю затянет. Хишшник, одним словом…» Анекдотический эпизод с ремон том сельского клуба, переделанного из старой церкви, когда случайно в глаз вождю на его фотографии в газете, использованной для оклейки стен, угодила кнопка, объявляет ся антисоветской демонстрацией со всеми вытекающими из этого последствиями. Новый культ сразу стал требовать человеческих жертв. «Всесоюзное мероприятие» как центральный и парадный пункт политической авантюры обнаружило свою провока ционную суть: славословие злу неизбежно порождает зло еще более беспардонное и ненасытное. Кого арестовать? Всю бригаду строителей, которые в фойе клуба Сталину глаз прикно пили? Или только обойщиков? Всенародно осудить как вы ходку классового врага? Написать заметку в газету? В эти предновогодние дни тихановцы постигали логику и этику нового исторического рубежа: «Щелкоперы не дураки. В газе тах — курс на всенародную любовь к вождю мирового проле тариата. А ежели какой дурак и сунется с заметкой насчет проколотого глаза, так ему самому глаз вырвут». И прокатились по деревням Тихановского района злове щие слова. Никакой пощады вредителям и хулиганам, подняв шим руку… Осудим их всенародно, как осудили в свое время известных врагов по шахтинскому делу… Пусть все наши су противники, как внутри, так и за границей, содрогнутся от единства нашего гнева… Порывом этого гнева, спровоцированного злополучной кнопкой, была сметена с лица земли семья Федорка Селютана и он сам, посмевший не предать, не отречься, не отступить перед страшной угрозой. Выстрел Федорка в застекленный
456
портрет Сталина в клубе, на собрании, где от народа требовали беспощадного осуждения тех, кто прикнопил фотографию, от чаянный протест Федорка против собственного бессилия и невыносимой обреченности придают юбилейным торжествам необходимую законченность: искомая жертва выдала себя са ма, оказав большую услугу исполнителям культового обряда. Портрет, в честь которого вредитель был уличен, схвачен и показательно обезврежен, мог торжествовать: «с насмешкой глядел куда-то в сторону, а сам вроде бы прислушивался, вроде бы сказать хотел — погоди, ужо я до всех до вас доберуся…» Художественное исследование и хронологический аспект рожденного в год перелома культа вождя, помимо всего про чего, имеет в романе Можаева еще одну чрезвычайно важную сторону. А именно: документальную. Злорадная ухмылка на портрете — дозволенная воображением художни ка творческая фантазия. Но речи первого генсека, зафикси рованные во всех анналах партийной и советской печати, — это уже серьезнее. Между тем ничто так выразительно не характеризует личность вождя, как его высказывания по глав ным, принципиальным вопросам политики в год перелома, документально засвидетельствованные и приведенные в хроно логическую последовательность. Более того, синхронизирован ные, совмещенные одно с другим, они в своей совокупности дают поразительный эффект — эффект полной несовмести мости. «Как можно одному и тому же человеку говорить такие взаимоисключающие слова?» — возмущается Озимов, начиная понимать, что имеет дело не просто с политической беспринципностью, а с изощренным иезуитством. «Не правы те товарищи, которые думают, что можно и нужно покончить с кулаком административно, через ГПУ» — сказать так, а по том послать ГПУ на сплошную коллективизацию — это и есть высший пилотаж макиавеллизма, ставший сутью полити ческих принципов «отца народов». Душегубством, а не полити кой — как точно определил Озимов. Знаменитая статья «Головокружение от успехов», появив шаяся в марте 1930-го, к концу романных событий, добав ляет последний штрих к художественному портрету вождя, воссозданному как бы глазами мужиков и баб тех далеких лет. И этот, скорее психологический, чем социально-поли тический, портрет, и эмоциональный контекст восприятия образа на портрете, и осмысление реальных поступков про тотипа, и нравственная, этическая оценка, вынесенная вождю русскими деревенскими жителями в эпоху перелома, —
