Человек смотрящий - Казинс Марк
В эту категорию, по нашему ощущению, попадают социальные сети (Фейсбук) и селфи – и то и другое только ленивый не критикует. Да, они вездесущи, неразборчивы, сплошь и рядом откровенно пошлы, и это еще мягко сказано. Однако в пылу обличений легко можно проглядеть несомненное благо свободного, несанкционированного общения, возможность прямо, без оглядки на условности, заявить о своей позиции (соцсети), продемонстрировать неистребимую потребность человека видеть себя частью некоего людского сообщества и мира в целом (селфи). Короче говоря, категория условно положительного видения очень представительна и включает в себя многие стороны визуальности.
И теперь мы наконец добрались до безусловно благотворных аспектов нашей способности воспринимать мир в зрительных образах. Примеров здесь великое множество, но как вам такой, не вполне ортодоксальный набор: цвет, пейзаж, записные книжки Леонардо да Винчи, наблюдения за людьми, лица любимых, протесты, Галилей, Дэвид Юм, Баухаус, кинокомедии в жанре слэпстик, фильмы Ларисы Шепитько и Клер Дени, электронный микроскоп и скайп? Не уверен, что кому-то еще придет в голову точно такой же перечень. Бойко перескакивая с одного на другое, он может растянуться на много страниц, и вы вольны дополнить его по своему вкусу. Конечно, мой выбор устроит не всех. Так, человек с консервативными политическими взглядами усомнится в безусловном благе общественных протестов.
Однако завершить нашу историю на самых радужных образцах воспринимаемой глазом действительности было бы не совсем честно. Как ни крути, у нашей визуальности слишком много изъянов, и поставить здесь точку означало бы продемонстрировать наивный оптимизм относительно наших отношений с видимым миром. Проявим взвешенность в оценке ситуации и немного отступим назад, в сторону вышеупомянутой зоны условно положительного. Здесь, как мне думается, мы обнаружим Поля Сезанна. Его твердая решимость работать на пленэре и многократное повторение одних и тех же мотивов, например яблок, убеждают нас в том, что он целиком посвятил себя идее познания, осмысления видимого мира. Эта идея питала его, и он до конца своих дней не пресытился ею. Тем не менее, глядя на его «Извилистую дорогу», мы отмечали, что к непосредственным зрительным впечатлениям художник относился с долей скептицизма. Поэтому на всякое свежее впечатление у него накладывались некие соображения. Часть из них касалась собственно живописи – того, что происходит на поверхности холста; но другие соображения можно назвать посторонними, не спровоцированными одним лишь наблюдением. Отсюда наше восприятие Сезанна, да и любого из нас, как проектора. Я бы сказал, что его знаменитая «оптика» есть выражение осторожной, дозированной радости. И это то, на чем стою я сам. Я обожаю смотреть на мир, но сознаю изъяны своего видения. Человеческий род должен быть благодарен за волшебный дар зрения, хотя не все, что мы видим, нам во благо. Способность видеть невероятно обогащает нашу жизнь.
Здесь мне бы и подвести черту, но с языка сорвалось «человеческий род», и я подумал, что за рамками нашего разговора осталась одна любопытная область современных научных исследований. Собственно, с нее можно было бы начать рассказ, но пусть это будет финальным аккордом.
Мы говорили о том, чтó видит человек в промежутке между двумя точками, символически представленными вот этими образами, – между рождением и смертью.
Что происходит с накопленными за жизнь зрительными образами, когда человек умирает, – исчезают ли они без следа вместе с ним? Исчезает ли реликварий нашего визуального опыта? Очевидный ответ – да, но насколько он верный? Французский биолог Жан-Батист Ламарк мог бы с этим поспорить. В 1809 году, ровно за полвека до появления классического труда Дарвина «О происхождении видов», была издана «Философия зоологии» Ламарка. Автор и раньше утверждал, что окружающая среда влияет на эволюцию биологического вида, как бы приспосабливая его к своим условиям. Кроты слепы, потому что им незачем видеть. Ну, это еще куда ни шло. Но потом, в «Философии зоологии», он написал следующее.
Все, что природа заставила особей приобрести или утратить под влиянием условий, в которых с давних пор пребывает их порода… все это природа сохраняет путем размножения у новых особей, которые происходят от первых[38].
Другими словами, мы можем наследовать признаки, приобретенные нашими родителями в течение жизни под воздействием внешних условий. Сегодня эта догадка уже не показалась бы нам чем-то совершенно неправдоподобным, но в то время вызвала недоумение у многих ученых, и впоследствии теория Ламарка подверглась суровой критике. Эволюция происходит на протяжении веков и тысячелетий и, уж конечно, не может наблюдаться на примере отца и сына! Несмотря на отдельных приверженцев, ламаркизм долго оставался в тени. Но совсем недавно о нем внезапно вспомнили. В 2013 году Брайан Диас и Керри Ресслер из Медицинского центра Университета Эмори в американском штате Джорджия опубликовали результаты опытов над мышами. Воздействуя на животных слабым электрическим током, их приучали связывать болевые ощущения с запахом черемухи, пока мыши не начали в страхе бежать от одного только запаха. Затем самок оплодотворили спермой «пуганых» самцов. Оказалось, что рожденные от них мышата тоже боятся запаха черемухи. И значит, такого рода память может генетически передаваться от отца к сыну. Механизм передачи до конца неясен (считается, что в них задействованы микроРНК), но, судя по всему, подобная информация передается и по женской линии.
Николас Шейкшафт и Роберт Пломин в работе, опубликованной 28 сентября 2015 года, приходят к удивительным выводам: способность узнавать лица передается по наследству обособленно от других наследуемых способностей. Так что если у нас хорошая память на лица, в этом заслуга наших ближайших предков, а не общей эволюции человека как биологического вида. И если принять во внимание еще один, более очевидный факт – что малышку на фотографии вверху не нужно специально учить бояться льва, чтобы она правильно реагировала на его приближение, – то вы и сами придете к мысли о наличии у нее, на клеточном уровне, неких врожденных свойств, связанных с визуальным восприятием.
В таком случае нам остается предположить только одно: уже при своем появлении на свет ребенок наделен какими-то важными знаниями относительно своей способности видеть. Как если бы отлаженный и проверенный механизм зрительного восприятия был вложен в маленького человека еще до рождения и спокойно дожидался той минуты, когда его приведут в действие. Означает ли это, что, глядя на небо, деревья, людей, проявления чувств, пространство, животных, обнаженное тело, дом, орудия труда, толпу, закат, симптомы болезни и так далее, ребенок отчасти смотрит глазами предков? Что наша малышка все это когда-то уже видела? Эффект дежавю. Реликварий, обросший ракушками.
Впрочем, с выводами торопиться не следует. По мнению ученых, реакция на запах в большей степени обусловлена генетическими факторами, чем реакция на зрительные раздражители. Ну хорошо, а как обстоит дело с архетипами, или первообразами, или универсальными символами, хранящимися в человеческом бессознательном с древнейших времен? Ребенок видит море и радуется не только потому, что оно такое большое и сильное. Хотя прародиной человечества была африканская саванна, впоследствии люди взаимодействовали с морской стихией так долго и так интенсивно, что воду по праву можно считать вторым по значению природным элементом, когда мы говорим о судьбах человеческого рода. А леса и деревья? О них мы тоже не должны забывать, тем более что и эта книга начинается с дерева. В большинстве культур о деревьях слагались мифы и сказки. Лес укрывает – и лес угрожает. В лесу живут дикие звери; там можно влезть на высокое дерево и посмотреть окрест; там царит тьма, в которой наше бессознательное внезапно обнаруживает себя, как проснувшийся вампир. Лес – это и мистическая роща на картине Арнольда Бёклина, которую так любили Фрейд и Гитлер; лес как пейзаж с облаками, как микрокосм; лес как готическое аббатство или собор с высокими сводами и рвущимися вверх шпилями. Карл Густав Юнг определил коллективное бессознательное как совокупное сознание наших безымянных предков, их образ мыслей и чувств, образ их отношения к жизни и миру, богам и людям. Он прямо говорит о следах архаической памяти в нашем бессознательном, хотя и не останавливается подробно на зрительных образах. Тем не менее в его рассуждениях встречаются пассажи, имеющие отношение к истории визуального восприятия. Так, в эссе «Структура души», анализируя сон пациента, он писал: «Разумеется, мотив змеи не был индивидуальным достоянием пациента, ибо сны про змей чрезвычайно распространены даже среди городских жителей, которые настоящей змеи, скорее всего, никогда и не видели». В нашу телевизионную эру, наверное, нет человека, который не видел бы змеи, да и во времена Юнга большинство знало о змеях хотя бы из книг, так что в его высказывании слышна натяжка. Среди важных архетипических образов, встречавшихся в большинстве культур, Юнг называл древо жизни: крона его – царство небесное, корни – царство подземное, а ствол есть столп мира, мировая ось. Рождественская елка восходит к архетипической германской ели, блестящие шары и свечи символизируют Луну, Солнце и звезды на ветвях Мирового Древа.
