Питирим Сорокин - Человек. Цивилизация. Общество
Почему же так происходит? Да прежде всего оттого, что человек с его инстинктами и рефлексами менее приспособлен к условиям большого города, чем сельскому образу жизни. Город — явление сравнительно недавнее в истории человечества, особенно современный индустриальный город. Люди в течение тысячелетий адаптировались к деревенской среде обитания, а не к городской. Перенесенный, однако, волею истории со всем своим багажом старых инстинктов в город, человек ощущает себя лежащим на «кровати из гвоздей», к которой его рефлекторная система отнюдь не приспособлена. Возьмем, к примеру, громадные массы городского пролетариата.
Каковы условия их жизни? Работа в закрытых пространствах, господство бездушных машин из стали… Ужасающий шум и грохот… Одна и та же работа повторяется изо дня в день, механическая, монотонная, не дающая ничего ни сердцу, ни мозгу. Где и когда людские инстинкты адаптировались к подобным условиям, и могут ли вообще люди найти в такой работе удовлетворение? Естественно нет. В таких условиях не находят выхода ни импульсы творчества, новаторства, ни стремление к смене обстоятельств, ни любовь к перемещениям и т. п.
Добавьте к этому и тот факт, что пролетариат не имеет никакой собственности. А кроме того, в городах наряду с подавлением всех инстинктов взору пролетариата, с одной стороны, открыт мир плутократии, с другой — пучина бедности[244]. Следует ли удивляться, что пролетарии умственного и физического труда всегда недовольны и извечно склонны к революционности[245].
Все изложенное можно расценивать в качестве дополнительного подтверждения нашей теоремы о генезисе революций. Из всего сказанного можно заключить, что теорема установлена и доказана.
Дезорганизация власти и социального контроля. Кроме универсального подавления базовых инстинктов человека существует еще одно немаловажное условие, необходимое для продуцирования революционного взрыва. Это — недостаточное и недейственное сопротивление революционному подъему репрессированных масс. Под недостаточностью и недейственностью я подразумеваю неспособность властей и властвующей элиты: а) разработать контрмеры против давления репрессированных инстинктов, достаточных для достижения состояния социального равновесия; б) удалить или, по крайней мере, ослабить условия, продуцирующие «репрессии»; в) расщепить и разделить репрессированную массу на группы, настроив их друг против друга (devide et imperia[246], в целях их взаимного ослабления; г) направить «выход» подавленных импульсов в иное, нереволюционное русло.
Как уже не раз отмечалось, человек может быть доведен до крайнего голода, но если к его виску приставлен револьвер, то он и не притронется к стоящим перед ним кушаниям. Импульс, продиктованный голодом, будет подавлен, пусть даже если индивид находится на краю голодной смерти. В этом же духе можно рассуждать и о людях с другими подавленными инстинктами. В каждом обществе в любой период его развития мы обнаружим более или менее сильную «репрессию» инстинктов значительной части населения. И если эта репрессия не приводит к катаклизмам или мятежам, то лишь по причине сопротивления со стороны властей и привилегированных групп населения. В самом деле, нам хорошо известны периоды в истории, когда подавление инстинктов населения было крайне сильным, но оно вовсе не приводило к революционным взрывам, а лишь… к вымиранию одной части населения и рабству другой. Причина тому — чрезвычайно сильный и действенный государственный контроль. Захваты, оккупации, аннексии могут послужить в данном случае в качестве примеров.
Вспомним о Бельгии и части Франции, оккупированных Германией в годы мировой войны; о Рурском бассейне, захваченном Францией и Бельгией в 1923 году; о России, порабощенной бандой интернациональных негодяев, которых начиная с 1921–1922 годов ненавидят не меньше, чем, скажем, германцев в Бельгии и Франции, или как сейчас ненавидят французов и бельгийцев в Руре. Но вопреки этому оккупанты оказываются способными предотвратить потенциальный революционный взрыв[247].
Иными словами, для революционного взрыва мало одних подавленных инстинктов, необходимо еще и отсутствие мощного, эффективного сопротивления властей и правящих кругов. Мы наблюдаем нечто подобное в дореволюционные эпохи? Без сомнения.
Атмосфера предреволюционных эпох всегда поражает наблюдателя бессилием властей и вырождением правящих привилегированных классов. Они подчас не способны выполнять элементарные функции власти, не говоря уж о силовом сопротивлении революции. Не способны они и на разделение и ослабление оппозиции, сокращение репрессий или организацию «выхода» репрессированных импульсов в нереволюционное русло. Практически все дореволюционные правительства несут в себе характерные черты анемии, бессилия, нерешительности, некомпетентности, растерянности, легкомысленной неосмотрительности, а с другой стороны — распущенности, коррупции, безнравственной изощренности и т. д. Безмозглость, безволие, бесхитростность. «В стране нет рулевого. Где же он?.. Может, он уснул?.. Правитель утратил свою силу и долее уже не поддержка нам» — таковы комментарии Ипувера о слабости власти фараона накануне и во время египетской революции эпохи Среднего Царства.
В Древнем Риме накануне и во время движения братьев Гракхов (II в. до н. э.) мы видим подобное вырождение власти: вместо мудрых, энергичных и властных patres conscripti[248] — дегенеративный сенат, льстивый, подобострастный и раболепствующий перед толпой и ее лидерами. Т. Моммзен так описывает этот период: «Никто более не желал жертвовать ни своим достоянием, ни жизнью во имя блага родины. Вместо героев — трусы; вместо добрых сенаторов — гнилая охлократия; вместо неумолимых воинов и правителей — трусливая и аморальная аристократия толпы».
Во Франции накануне Жакерии и революции конца XIV века наступает период царствования Иоанна II, правителя крайне бездарного, бесталанного вояки, окруженного такими же нулями, как и он сам.
В Англии Карл I и его правительство в равной степени было не способно следовать одной определенно строгой политической линии; успеха же они добивались лишь на поприще раздражения людей своими вечными шараханиями и истерическими взрывами деспотизма. Правительство то арестовывало членов оппозиции, то выпускало их на волю. Ввязавшись в войну, они не знали, как ее вести. Они не способны были даже оказать протекцию своим фаворитам, таким, как Букингем, Стаффорд, Вильям Лод и др. «Не ощущалось ни твердости целей, ни властной руки», — пишет Гизо.
В дополнение к этому — мотовство королевского двора, расшвыривание денег, создание синекур для своих фаворитов. Пенсии со времен королевы Елизаветы с 18 тысяч фунтов выросли до 120 тысяч. Расходы на содержание королевского семейства выросли почти вдвое, достигнув суммы 80 тысяч фунтов. И все это шло вперемешку с перманентным подавлением рефлексов людей[249].
Воистину только самое некомпетентное правительство может столь успешно возбуждать народ против себя самого и оказаться столь неповоротливым, столкнувшись с результирующими беспорядками.
Положение дел с французской аристократией и правительством Людовика XIV накануне революции печально известно… Аристократия была совершенно не способна сопротивляться и не сделала никаких необходимых уступок. Ришелье систематически ослаблял горделивый норов аристократии; Людовик XVI продолжил его дело. Пребывая в эпикурейской похоти, бессловесная и изнеженная аристократия была совершенно бессильной. Скандальное и безнравственное поведение, дань моде и бессмысленному либерализму, утраченная вера в свои собственные права, паразитический образ жизни и полное непонимание ситуации — вот характерные черты французского нобилитета. Даже в 1789–1790 годах «аристократия продолжала улыбаться», не понимая, что началась революция.
За долгие столетия до того французская аристократия успешно выполняла важные социальные функции, которые достались их предкам лишь как привилегии. Такое положение дел не могло долго сохраняться[250].
Король может быть, конечно, человеком благородным, добросердечным и веселым. Но вспомним мудрые слова Наполеона: «Если люди говорят, что король мил, то это значит, что он дрянной правитель».
Людовик XVI не ведал, как повести себя, он не знал даже, о чем помыслить в сложившейся ситуации. Его правительство, возможно, и было честнее всех остальных, но при этом оно было правительством кризиса. В средние века короли династии Капетингов считались «защитниками народа», хотя на самом деле не были таковыми. Но если король больше уже не верховный командующий армией, не высший судья, не защитник городских коммун, то кто же он?
