Александр Жолковский - Осторожно, треножник!
244
«[Д]о сих пор историки литературы преимущественно уподоблялись полиции, которая, имея целью арестовать определенное лицо, захватила бы на всякий случай всех и все, что находилось в квартире, а также случайно проходивших по улице мимо. Так и историкам литературы все шло на потребу: быт, психология, политика, философия. Вместо науки о литературе создавался конгломерат доморощенных дисциплин. Как бы забывалось, что эти статьи отходят к соответствующим наукам – истории философии, истории культуры, психологии и т. д. – и что последние могут естественно использовать и литературные памятники как дефектные, второсортные документы. Если наука о литературе хочет стать наукой, она принуждена признать “прием” своим единственным “героем”» ( Якобсон Р. 1987 [1921]: 275). Мне это место особенно близко, так как у меня имеется первая публикация статьи с автографом Якобсона, но вообще оно зацитировано вхруст – начиная с «Теории формального метода» Эйхенбаума.
245
Зенкин 1991.
246
Сарнов 2006.
247
С Сарновым мы заклятые друзья – моим ахматоборческим статьям («Анна Ахматова пятьдесят лет спустя», Жолковский 1996 ; и «Страх, тяжесть, мрамор: Из материалов к жизнетворческой биографии Ахматовой», Жолковский 1995 ) он посвятил подробный полемический разбор («Опрокинутая купель», Сарнов 1997 ), в котором честно привел всю мою аргументацию; я не ответил – выстрел остался за мной. В его «Анти-Доценте» я не упоминаюсь, что позволило мне позвонить ему и высказать примерно то, что пишу здесь. Ахматовскую тему я решил в разговоре не затрагивать, но это сделал он, о чем ниже ( Есипов 2006 и Свердлов 2006. ). В электронной переписке (15–19 сентября 2006 г.) Сарнов любезно удостоверил корректность моих ссылок на наш разговор и не возражал против их обнародования.
248
«Это был человек хорошей души, но не большого ума <…О>н был вообще по природе более авгур и оракул, нежели мыслитель. Процесс слагания в символы в его мозгу шел быстрее, нежели логический процесс ума <…> При <…> попытке осознать и формулировать он почти всегда пасовал, и, во всяком случае, эта работа ему давалась с величайшим трудом и с мучительными усилиями рассудка. Из всего этого, как следствие, следует вывести, что он был божьей милостью поэт. Но он не был при том тем мудрецом, какими в своей основе являлись Пушкин или Тютчев. Фатальным для его развития было, по-моему <…> также то, что, сын своей среды, Запада он отведал очень поздно и не по первоистокам… <хотя> тянулся <к нему> всей душой» ( Бенуа 2005: 48). Кстати, о пользе Запада: по свидетельству Вяземского, «однажды Пушкин между приятелями сильно руссофильствовал [sic] и громил Запад. Это смущало Александра Тургенева <…>; наконец, <он> не выдержал <…>: “А знаешь ли, что, голубчик, съезди ты хоть в Любек”. Пушкин расхохотался» ( Вересаев 1936: 124–125).
249
Но, может быть, по прочтении этих заметок у него возникнет-таки желание зарыться в бурьяне, забыться сном и уверить себя и других, что он ничего такого не писал никогда.
250
Проникнутая неприязнью к теоретизированию, статья Сарнова опубликована под рубрикой «Теория: проблемы и размышления».
251
Смиренский 1998.
«Самое интересное (и самое печальное), что весь этот комический “интертекстуальный” бред появился на страницах “Вопросов литературы” – журнала, остающегося едва ли не последней цитаделью традиционного (по терминологии М. Гаспарова – “догматического”) литературоведения. Вот до чего нас доводит желание идти в ногу со временем, не отставать от новейших, самых последних достижений современной науки» ( Сарнов 2006: 20).
252
Доцентский, а тем более профессорский, статус интертекстуалистов явно занимает Сарнова:
«Когда я узнал, что Игорь П. Смирнов (автор книги “Роман тайн 'Доктор Живаго'”) – профессор одного из университетов в Германии, я с ужасом подумал о его студентах <…> Количество ученых мужей (и дам), занятых этой бессмысленной и даже вредной работой, стало быть, возрастет! А Игорь П. Смирнов ведь не единственный постструктуралист, преподающий студентам основы своей странной науки. Есть на свете и другие университеты, и в каждом небось в роли профессора подвизается какой-нибудь такой же адепт “антидогматического” литературоведения» ( Сарнов 2006: 21).
Тут анти-гелертерский пафос Сарнова опирается на общее амбивалентное отношение россиян к ученым степеням; у меня есть несколько знакомых, которые со мной на ты, но обращаются ко мне не иначе как к «профессору», с характерной смесью личной доброжелательности и культурно обусловленной иронии. Ср., напротив, формализованное и потому безоценочное обращение на «доктор», «профессор», «бухгалтер» и т. п. в итальянском языке.
253
Смиренский 1998.
«Самое интересное (и самое печальное), что весь этот комический “интертекстуальный” бред появился на страницах “Вопросов литературы” – журнала, остающегося едва ли не последней цитаделью традиционного (по терминологии М. Гаспарова – “догматического”) литературоведения. Вот до чего нас доводит желание идти в ногу со временем, не отставать от новейших, самых последних достижений современной науки» ( Сарнов 2006: 20).
254
С Сарновым мы заклятые друзья – моим ахматоборческим статьям («Анна Ахматова пятьдесят лет спустя», Жолковский 1996 ; и «Страх, тяжесть, мрамор: Из материалов к жизнетворческой биографии Ахматовой», Жолковский 1995 ) он посвятил подробный полемический разбор («Опрокинутая купель», Сарнов 1997 ), в котором честно привел всю мою аргументацию; я не ответил – выстрел остался за мной. В его «Анти-Доценте» я не упоминаюсь, что позволило мне позвонить ему и высказать примерно то, что пишу здесь. Ахматовскую тему я решил в разговоре не затрагивать, но это сделал он, о чем ниже ( Есипов 2006 и Свердлов 2006. ). В электронной переписке (15–19 сентября 2006 г.) Сарнов любезно удостоверил корректность моих ссылок на наш разговор и не возражал против их обнародования.
255
По ходу дела он часто называет его также постструктуралистом, что Ронена вряд ли обрадует.
256
Она состоит в том, что стихи отсылают к Страшному суду в стихотворении Гейне «Вспоминать о нем не надо…» ( Ронен 2002: 118), а не к перекличке зеков или призывников. Вопрос о принципиальной совместимости всех трех интертекстов Сарнову в голову не приходит, – «истинное» решение должно быть монолитным.
257
«Что ни говори, а эти мертвецы, идущие на “суд последний”, и архангел, читающий длинный список приглашенных “у дверей господня града”, гораздо лучше высвечивают трагический пафос мандельштамовских строк, чем гаспаровский образ военкома на призывном пункте и воронежские ассоциации Надежды Яковлевны» ( Сарнов 2006: 29).
258
Вопрос не простой: многое можно сказать в пользу как беспристрастного объективного подхода, так и пристрастного полемического. Сентименталист Сарнов, однако, ставит на любовь к автору – любви к знанию ему недостаточно.
259
Особенно берут Сарнова за душу строки:
«Я с легкостью вспоминаю воспарение первой встречи с именем и стихом Пастернака. Кожей левой щеки я ощущаю на трехметровом расстоянии наискосок и сзади от меня на книжной полке песок и выцветшее серебро обложки…» ( Ронен 2005: 21; Сарнов 2006: 33).
260
«Но и у него далеко не каждый “выстрел” попадает <…> “в яблочко”. Я бы даже сказал, что промахов в его интертекстуальных ассоциациях все-таки гораздо больше, чем попаданий <…> Причина же – в коренном пороке самого метода» ( Сарнов 2006: 35).
261
Ронен 2002: 63–64.
262
А, собственно, к чему эти вопли, нарушающие рабочую тишину научного зала? Литературоведение, да и критика, дело скромное, кабинетное, бумажное, тут в самый раз заниматься подтекстами, ритмикой, риторикой, масками, позами и т. п. Если же критику этого мало, если он внутренне чувствует себя Мандельштамом и хотел бы отдать жизнь за правое дело, то я первый буду ему аплодировать, но ведь ни отстаивание Мандельштама, ни выпады против постструктуралистов на страницах родного журнала героизма сегодня не требуют.
263
В персидской литературной традиции есть интересный топос, пересказываемый во многих трактатах по поэтике в разделе о подготовке поэта. Прежде чем приступить к сочинению стихов, следует выучить наизусть 10 000 арабских бейтов и 10 000 персидских из собраний лучших поэтов, потом забыть все 20 000 и тогда уж браться за перо, а чернилами станет кровь собственного сердца. (Подсказано Н. Ю. Чалисовой.)
264
К этой категории, помимо Ронена, Сарнов относит также Н. А. Богомолова, М. Л. Гаспарова и нек. др.
265
В телефонном разговоре Сарнов повторил и аналогичные претензии (высказанные им в давней рецензии Сарнов 1997 ) к выборочному цитированию вообще (невыборочным, Бенедикт Михайлович, было бы только повторение всего текста слово в слово – как то рекомендовал Толстой в письме к Страхову об «Анне Карениной») и, в частности, к купюрам в моей цитате из того места «Реквиема», где Ахматова провидит постановку ей памятника (Согласье на это даю торжество, Но только с условьем – не ставить его Ни около моря, где я родилась <…> Ни в царском саду у заветного пня <…> А здесь, где стояла я триста часов…):
