Валентин Красилов - Метаэкология
Бог Авраама назван женихом в «Исходе» и пророчестве Исаии. Иисус женихом въезжает на молодом осле в праздничный Иерусалим. Зима уже прошла, дождь перестал. Смоковницы распустили почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Но кто же невеста, ждущая у городской стены? Кто та блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами? Узнать ее не составляет труда: ведь по сути венчальный обряд мало чем отличается от погребального. Это начало странствия, в которое неизбежно отправляется один из любящих, оставляя на долю другого бесконечный поиск-преследование.
Ищет Нинлиль под землей своего Энлиля, попутно отдаваясь стражам ворот и перевозчикам. Ищет в ночи Суламита, натыкаясь на грубых привратников, которые срывают с нее одежду. Тягостен и полон испытаний путь Психеи в поисках Амура. Три континента пересекает превращенная в корову Ио, следуя предсказанию прикованного Прометея. Орфей спускается в царство Аида за своей Эвридикой, ублажая пением Кербера и Харона. Рыцарь Орландо впадает в безумие, преследуя Анжелику. Его путь повторяет Рыцарь Печального Образа. Хоронят невест Ромео и Гамлет, отправляясь за ними следом. Непридуманные Данте, Новалис, Эдгар По, Данте Россетти превращают свою жизнь в символическое преследование рано ушедшей возлюбленной. Жизнь разлучает, смерть соединяет. Как сказал шекспировский герой: «Убью, чтобы потом любить».
Итак, бог создал мир, чтобы повторить и дополнить себя, тем самым избавляясь от комплекса неполноценности. Итак, банальная любовная история включает раздвоение (как вариант — создание двойника, что, может быть, более точно отражает отношения между любящими), странствие, преследование, спасение и воссоединение. Венчание как заключительный акт этой истории символизирует воскресение. Ведь смерть никогда не мыслилась как конец жизни. Что означает, например, воскресение Христа? Ведь душа его не умирала. Смертей лишь один из двойников. Он как бы изменяет второй половине с ее заместительницей — смертью. («Не знал, — говорит Ромео, — что бесплотная смерть столь жадна до любви»). Но их союз непрочен. Спасшийся двойник силой своего притяжения может разомкнуть любовные объятия смерти и вернуть свою половину. Это и есть воскресение.
Иаков, возродившись после перехода через реку под именем Израиля, встретил брата своего Исава, и брат обнял его, и пал на шею его, и целовал его, и плакали. Пигмалион оживил Галатею, а Диоскуры нашли способ не разлучаться и после смерти одного из них. Это парадигматические триумфы любви как силы притяжения, как медиума, разрешающего конфликты двойников.
Глава 3.
ПЕРЕПРАВА
Метафизические идеи, упомянутые в главе 2, были и остаются общими для всего человечества. Нисколько не приуменьшая значения взаимных влияний, можно предположить, что эта общая основа предопределила параллелизм развития метафизики в различных частях света.
Природные и социальные условия, разумеется, накладывали свой отпечаток. В горах человек привыкает к более определенным и четким формам, чем в Пропитанном болотными испарениями воздухе речных долин. Выходцы из Междуречья, поселившись в Иудейских горах, превратили туманные символы предков в историю своего племени и настолько преуспели, что «реализм» Библии вводит в заблуждение даже исследователей, искушенных в сравнительной мифологии.
Г. Франкфорт утверждает, например, что «Ветхий Завет удивительно беден мифологией того типа, с которым мы встречаемся в Египте и Месопотамии» («В преддверии философии»). Странным образом осталась незамеченной египетская раздвоенность главных ветхозаветных персонажей вплоть до самого бога (который в первой и второй главах «Бытия» дважды создает мир и человека — первый раз словом, второй — ручным трудом) или практическое тождество историй вавилонской Нинлиль, преследующей возлюбленного в подземном царстве и по дороге насилуемой стражами ворот, и Суламиты из Песни песней Соломона, от которой возлюбленный внезапно «ушел» и теперь «пасет между лилий» (асфодельный луг, пастбище, заросшее лилиями — символ загробного мира у древних народов), а она ищет его и подвергается нападению стражей.
Дж. Фрэзер в книге «Фольклор в Ветхом Завете» находит в Библии множество отголосков более древних верований. В частности, борьбу Иакова с таинственным Некто он интерпретирует как столкновение героя с речным богом. Однако это толкование представляется наивным в свете всеобщей парадигмы странствия души, все элементы которой — конфликт близнецов, уход одного из них, служение для искупления вины, переправа через реку, всегда символизирующая смерть, второе рождение под иным именем и соединение близнецов — пересказаны в истории Иакова-Израиля с удивительной простотой. За немногословием библейской строки открываются метафизические бездны. В этом притягательная сила великой книги.
В метафизическом наполнении Нового Завета, наряду с повторением парадигматических сюжетов странствия, смерти, воскресения (соединение близнецов, возвращение блудного сына), явственны тотемические, эллинистические и восточные мотивы, сплетенные в духе античного синкретизма. Иоанн крестит водой и предупреждает, что идущий за ним, т.е. Иисус, будет крестить огнем, подразумевая две стадии очищения — водой и огнем, — введенные Зороастром, учение которого он мог воспринять от ессеев (сказано: и произойдет отрасль от корня иссеева; Исаия, II, 2).
Иисус призывает — в духе восточного пассивизма — оставить заботы о хлебе насущном и отдает предпочтение созерцательной Марии перед суетной Марфой. В связи с парамитой — переправой на другой берег, где живут бесы, вошедшие в свиней, водными чудесами (отголосками культа палестинского бога Дагона), выбором осла для въезда в Иерусалим и т. п. — вспомним, что родина Иисуса, Галилея, еще незадолго до его рождения была языческой.
Воинствующее раннее христианство видело в сходстве языческих обрядов с христианскими бесовское издевательство над святыней. Более дальновидные богословы, однако, распознали всечеловеческий смысл христианской символики.
Учение Христа, перенесенное на греческую почву, вобрало элементы платонизма и кинизма — школ, отходящих от одного корня (Сократа) и долгое время занимавших полярные позиции, но в эллинистический период заметно сблизившихся. На другом конце света, в древнем Китае, платонизм и кинизм находят свои параллели в конфуцианстве и даосизме.
Поразительно, на сколь малом пространстве состоялось земное странствие Иисуса и какой длинный путь прошли Конфуций, и на полвека позже Платон, в безуспешных поисках идеала нравственности и государственного устройства. И киническая критика платонизма, и даосистская критика конфуцианства опирались на представление о естественном человеке, близости природе, непрерывном духовном развитии-становлении (пути, дао). Идеи киников преломились в учении Франциска Ассизского, религиозном романтизме и экзистенциализме подобно тому, как даосизм стал одним из источников дзэн-буддизма. Когда экзистенциалист пишет: «Принципами единственно разумной свободы становятся здесь божественная отрешенность приговоренного к смерти, перед которым в одно прекрасное утро откроются двери тюрьмы, невероятное равнодушие ко всему, кроме чистого пламени жизни, смерть и абсурд,» — то не повторяет ли он слова дзэнского мастера, приведенные японским исследователем Д. Судзуки:
Пока живешь,будь мертвецом,будь до конца мертвецом —и живи как хочешь,и все будет хорошо.
Мир как воля
В тот период, когда инстинктивные действия постепенно переходили на сознательный уровень, человек активно искал — и, случалось, находил — назначение окружавших его разнообразных вещей. Валялся, казалось бы, ничем не примечательный обломок кремня, но мастер уже видел в нем наконечник стрелы, оставалось только заострить, как бы вывести скрытое назначение наружу (так и Роден считал, что лишь высвобождает фигуру из глыбы мрамора). Первое обобщение сознания, вероятно, заключалось в том, что все вещи для чего-нибудь пригодны, нужно лишь раскрыть их назначение, в котором заключается их смысл как проявление их сущности.
Человек осваивал сущности с помощью знаков — изображения и слова. Древнейшие произведения искусства (например, женские фигуры в виде трех выпуклостей — живота и грудей), как и древнейшие имена, относились не к видимости, а к сущности. Дать (узнать) имя означало овладеть сущностью (творец предложил Адаму дать имена всем тварям — как бы вступить во владение природой).
Но многие вещи крепко держали в себе свою сущность. Проникнуть в тайну их имен, овладеть ими можно было лишь волевым усилием, особым состоянием сознания, достигаемым с помощью магических процедур. Магия была состязанием воли человека и вещи, на исход которого влияли воли других людей, вещей и богов. Мир магической эпохи был таким, каким он много тысячелетий спустя привиделся Шопенгауэру — столкновением воль.
