Артур Кёстлер - Артур Кёстлер - Размышления о виселице
Последний с точки зрения хронологии — Ллойд Джордж старший, консерватор. В 1948 году, прежде чем стать министром внутренних дел, он голосовал за отмену смертной казни; в 1955 году он выступил против отмены от имени правительства. Если Небо позволит, в один прекрасный день у него будет возможность проголосовать за.
Все это говорит, что министр внутренних дел не только выражает правительственную точку зрения на смертную казнь. Именно ему, после Господа Всемогущего, принадлежит право решения — повесить того или иного человека или нет. Можно было бы полагать, что столь тяжкая ответственность делает его недоступным для любого внешнего влияния. Недавние примеры показали, что дело обстоит далеко не так.
Мне хотелось бы надеяться, что это ретроспективное обозрение, каким бы беглым оно не было, до некоторой степени рассеяло туман вокруг этого вопроса. А также — что оно поможет читателю подойти к проблеме смертной казни, сохраняя историческую перспективу и не разделяя сложившихся предрассудков.
II. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПОВЕШЕННОМ ПОРОСЕНКЕ, ИЛИ ЧТО ТАКОЕ УГОЛОВНАЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ?В «Человеке и животном» Мэнджина есть гравюра под заглавием «Казнь свиньи». Свинью, в человеческой одежде, со связанными лапами, держит на эшафоте палач, который закрепляет на ее шее веревку. Напротив стоит секретарь суда, читающий свиток с приговором. У подножья теснится толпа, — такая, какая обычно собирается у Тайбернского дерева. Матери поднимают детей на руках, чтобы тем было удобнее смотреть, в то время как нотабль с суровым выражением лица показывает пальцем на визжащую свинью, безусловно, объясняя, что «она получает лишь то, что заслуживает».
Животные, виновные в убийстве человека, в Средние века и в отдельных случаях вплоть до XIX века бывали судимы по закону, их защищал адвокат, иногда их оправдывали, чаще же приговаривали к повешению, сожжению или закапыванию живьем. Свинья с гравюры убила ребенка. Она была повешена в 1386 году в Фалезе. Лошадь, убившую человека, повесили в Дижоне в 1389 году. Другую свинью, кормившую выводок в шесть поросят, приговорили к смерти за убийство ребенка; было это в Савиньи в 1457 году, но поросяток оправдали «за отсутствием положительных доказательств их соучастия».
Еще одно преступление, которое могло стоить животному жизни, кроме преднамеренного или непреднамеренного человекоубийства, — половое сношение с человеком. В этом случае обоих виновных, и человека, и животное, сжигали живьем вместе, по определению Lex Carolina. Последний из известных нам случаев — тот, что произошел с Жаком Ферроном, сожженным в 1750 году в Ванвре за акт содомии с ослихой. Однако же ослиха была оправдана, после того как приходской кюре и многие нотабли подтвердили, что она стала «жертвой насилия и не участвовала в преступлении по своей доброй воле».
Смертная казнь по отношению к животным вышла из употребления в течение XVIII века. Последний случай, который еще помнят, — осуждение и казнь собаки, участвовавшей в краже и убийстве в Делемонте (Швейцария) в 1906 году.
Почему случилось так, что мы находим казнь животного делом еще более возмутительным и более отвратительным, нежели казнь человека? Этот вопрос заслуживает исследования.
Возьмем сначала слово «отвратительный». По большей части мы, не будучи вегетарианцами, вовсе не испытывает чувства отвращения при мысли о теленке, которого забивают, не причиняя ему страданий, или о застреленной дичи. Мысль о казни животного вызывает у нас отторжение, поскольку нам кажется неоправданным и «неестественным» положить конец жизни животного, особенно учитывая то, что сопровождающий это гротескный обряд делает процедуру еще более мрачной. Но повешение мужчины и женщины — также неестественная церемония, и в ней нет ничего привлекательного. У убийцы и солдата есть причины убивать, и это делает их поступок более или менее спонтанным. На месте казни эта спонтанность, которая искупает презренность самого деяния, отсутствует. Остается лишь церемониальный и мрачный аспект действия, заключающегося в том, чтобы пробить затылок. Допустим, однако же, что чувство отторжения, вызываемого эстетическими причинами, второстепенно. Настоящий вопрос заключается в следующем: почему с точки зрения разума мы находим казнь животного более отталкивающей, нежели казнь человеческого существа?
Рассмотрим эту проблему с точки зрения защиты общества. Мы знаем, что факт повешения поросенка не помешает другим свиньям нападать на детей, оставленных по небрежности в пределах их досягаемости. Надежно запереть поросенка — вполне достаточная защита для общества. Но это не ответ, потому что опыт доказывает, что казнить людей — в смысле устрашения — не более эффективно, нежели их запирать. В этих условиях вера в устрашение посредством смертной казни исчезает, и повешение человека оказывается столь же бесполезной жестокостью, что и повешение лошади. Почему же мы больше негодуем при мысли о расправе с лошадью? Потому что она беззащитна? Связанная или прикрученная к стулу женщина, которую в таком виде доставляют на эшафот, не менее беззащитна.
Стало быть, нужно искать ответ в другом месте. Попробуем подойти с такой стороны: «Эта несчастная тварь не знала, что делала. Она не может рассматриваться как способная нести ответственность за свои поступки. В этих условиях процесс превращается в чистый фарс». Кажется, что мы вышли, наконец, на верный путь. Но так ли это на самом деле? Ведь если вам приходилось когда-либо видеть виноватые глаза своей собаки, после того как она стащила котлету или растерзала туфли, вы поймете, что у присяжных не будет другого выхода, нежели объявить ее виновной, в силу правил М'Найтена: ваша собака знала природу своего поступка и знала, что совершать его дурно.
Конечно, свинья не столь умна, как собака, и в сравнении с последней ее можно рассматривать как существо, лишенное морального чувства. Но каждый знает, что умственная неполноценность и отсутствие морального чувства не освобождают от уголовной ответственности и что этих мотивов недостаточно для того, чтобы вынести вердикт: «Виновен, но безумен». Стрэффен был ненормальным в умственном отношении, и тем не менее его приговорили к смерти, после того как судья, г. Кэсселз, напомнил присяжным, что им нужно учитывать только «правила М'Найтена», «а не то, что речь идет о слабоумном и о человеке, лишенном морального чувства». В этих условиях прокуратуре было бы нетрудно доказать, что свинья, в рамках своих скромных возможностей, знала, что делала, и знала, что совершает нечто недозволенное. И доказательством тому является то, что, как только пришел сторож, она убежала с виноватым видом, вместо того чтобы подойти к нему, как обычно, чтобы попросить пищи. Мы можем пойти и дальше, оставаясь на твердой почве законности. Любое животное, поддающееся приручению или дрессировке, наши трибуналы могут рассматривать как подлежащее ответственности, на основании того простого довода, что дрессировка основывается на различиях в уме животного между тем, что позволено и что не позволено. Точно так же, как дисциплина в домах умалишенных может поддерживаться благодаря тому, что все сумасшедшие, кроме тех, кого помещают в палату для буйных, способны различать между «хорошо» и «плохо» относительно правил, установленных их сторожами. Как отметил лорд Брэмуелл примерно восемьдесят лет тому назад: «Действующий закон содержит такое определение безумия, что никто не может быть в достаточной мере безумным, чтобы смог подпадать под него». Достоверно, что если слабоумный предстает перед трибуналом, этот последний, в соответствии с законом, обязан отправить его в психиатрическое учреждение или поместить его под наблюдение вместо того, чтобы судить — разве только совершенное им преступление не предполагает применения смертной казни. В этом последнем случае суд должен принять решение.
В этих условиях защитники животных должны найти другие аргументы. Слабоумие и отсутствие морального чувства не позволят их клиентам выйти сухими из воды. Не больше поможет и защита, основанная на аргументах «ограниченной ответственности», поскольку принято, что ограниченная ответственность может существовать в Шотландии, но не существует в Англии и Уэльсе.
Единственная надежда — что обвинение в убийстве превратится в обвинение в причинении смерти. В случае с лошадью, которая умертвила своего хозяина ударом ноги, могла иметь место провокация, если лошадь стала нервной и раздражительной от мушкетного выстрела в Шербурской баталии, а злобный хозяин, как утверждают свидетели, взорвал у нее перед носом петарду, чтобы подразнить ее. В этих условиях дураку остается пенять на себя, если его лошадь потеряла самообладание. Но и это не решает дела. Во-первых, поскольку провокация не является смягчающим обстоятельством[3], если она ограничивалась только словами или жестами. Во-вторых, поскольку провокация должна быть такого рода, чтобы присяжные убедились: а) что она лишила обвиняемого всякого самообладания, б) что она оказала бы то же воздействие на любого разумного человека (или лошадь). Следовательно, тварь «умственно неполноценная», «умственно ненормальная» или же «исключительно возбудимая и драчливая» не имеет права ссылаться на провокацию, которая не могла бы заставить «нормальную личность вести себя так, как повела она». Эта законодательная тонкость, касающаяся провокации, в общем виде именуется «критерием разумного человека». Там совершенно ясно сказано, что когда присяжные должны решить, была ли достаточна провокация для того, чтобы лишить разумного человека всякого самообладания, они не должны «принимать в расчет различные степени умственных способностей». Это значит, что присяжные, оценивая эффект провокации, должны делать это сообразно не с тем живым человеческим существом, которое стоит перед ними, но с человеком идеальным и отвлеченным. Это невероятное положение было одобрено Уголовным апелляционным судом (в 1940 году) и Палатой лордов (в 1942-м). В рамках этого решения тот факт, что петарда была взорвана рядом с лошадью, прежде раненной выстрелом, что лишило животное самообладания, не является оправданием для того, чтобы здесь усматривали провокацию, поскольку разумная лошадь не потеряла бы в этом случае самообладания. Если рассуждать таким образом, обращение «грязный жид» не является провокацией для человека, который выходит из концлагеря, поскольку разумное лицо нельзя вывести из себя репликой подобного рода.
