Василий Щукин - Историческая драма русского европеизма

С 1814 по 1820 год совершается важный процесс, который нашел свое выражение в возникновении первых декабристских организаций, а в сущности представлял собою разрыв негласного союза проевропейски настроенной интеллигенции с правительством. Союз этот стал возможным в результате петровских реформ и просуществовал около двухсот лет. В последние годы правления Александра I русские европейцы вновь начинают чувствовать давно забытую психологическую отчужденность. Для правительства, которое утратило ведущую роль в деле просвещения, прогресса и европеизации русского общества как раз в пользу интеллигенции, такие люди казались если не опасными, то — лишними. Для петербургского grand monde, для фамусовской Москвы, для провинции, где обитали Маниловы, Коробочки, Собакевичи, — и подавно.

После Венского конгресса, в работе которого Козловский участвовал, тщетно пытаясь воплотить в жизнь собственные либеральные надежды, он остался на Западе, чувствуя себя в России чужим. Всеми силами старался он укрыться и от ставшего тогда особенно модным националистического романтизма, печально констатируя, что европейцам становятся чуждыми милые его сердцу имена Вергилия, Горация, Ювенала, Расина. Но настроения горького, едва ли не байронического разочарования испытывал и сам. Потому, наверное, во взглядах на сущность русской цивилизации и на прошлое своей страны, которые он изложил в разговоре со знаменитым маркизом Астольфом де Кюстином на корабле, плывшем из Любека в Кронштадт весной 1839 года, преобладают нe столько идеи, почерпнутые у Местра и де Бональда, сколько чаадаевская горечь и чаадаевское презрение к России эмпирической, не “ноуменальной” — а такое настроение носило скорее романтический характер. Козловский считал, что Россия отстала от Европы на тысячу лет, потому что Запад пережил нашествие варваров в V веке, а Россия сбросила монгольское иго в XV. Домонгольская Русь была, по мнению князя, высококультурным государством с развитой аристократией, но народ оставался языческим и патриархальным. К тому же русские никогда не прошли школы рыцарства: благородное влияние крестоносцев и католичества остановилось на Польше. Поэтому Россия никогда не знала, что такое честь, bonne foi. Влияние Византии было двойственным: с одной стороны, она передала русским вкус к художествам, с другой — привычку лукавить и лгать. Когда Европа шла освобождать от неверных Гроб Господень, татарское иго породило в России крепостное право и самодержавие — “идолопоклонническую демократию”, всеобщее равенство рабов[96].

Трудно сказать, была ли историческая концепция Козловского самостоятельной, выношенной им самим или же сотканной из множества чужих мыслей, подслушанных им в европейских и петербургских салонах. Я более склоняюсь ко второй версии. Вероятнее всего, он был знаком с первым “Философическим письмом” Чаадаева, хотя ряд его идей, в частности о монгольском иге как главной причине российской отсталости и самодержавного деспотизма, о высокой культуре Киево-Новгородской Руси, о свободолюбии и рыцарстве Польши, звучат совсем не по-чаадаевски. Легко найти у Козловского точки соприкосновения с мыслью Пушкина о том, что именно Русь спасла Европу от татар (в неотправленном письме поэта к Чаадаеву от 19 октября 1836 года), или с полонофильством кн. П.А.Вяземского. Для нас важно другое — то, что в 1830-е годы русский европеизм, функционируя в условиях сгущавшегося охранительства и неуклонно растущей ксенофобии, с одной стороны, и усиления романтического интереса к проблемам национальности и исторического процесса — с другой, уже не мог довольствоваться одним умонастроением, а неизбежно стремился вылиться в законченную историософскую концепцию. Общее течение захватило и “пустого Козловского” (выражение Н.И.Тургенева) — вечного острослова, оратора-собеседника, никогда не претендовавшего на роль философа. Отсюда один шаг до Чаадаева, до появления историзма в сочинениях русских авторов.

Однако это уже совсем иная история, следующий акт исторической драмы русского европеизма, которая продолжается и по сей день…

Примечания

[1]

Сошлюсь на авторитетное мнение академика Д.С.Лихачева: “Если определять культуру Руси как соединяющую главные культуры Европы Х — ХII вв., то ее следует определять как Скандовизантию, а не как Евразию” (Лихачев Д.С. О русской интеллигенции // Лихачев Д.С. Об интеллигенции. СПб., 1997. С. 25. Ср.: Там же. С. 23–26).

[2]

Не только православное, но и, к примеру, относящееся к армяно-григорианскому или александрийско-антиохийскому культурному ареалу.

[3]

Curtius E.R. EuropКische Literatur und lateinisches Mittelalter. Bern, 1948.

[4]

Ср.: Obolensky D. The Bizantine Commonwealth. Eastern Europe, 500–1453. London, 1971. Русский перевод: Оболенский Д. Византийское содружество наций. М., 1998.

[5]

Ср.: Кантор В.К. Феномен русского европейца. М., 1999. С. 24–26.

[6]

Заметим, что как раз в XIII в. в Западной Европе появляются первые признаки, свидетельствующие о начале новой эпохи — более секуляризированного и прагматичного “времени купцов”, которое пришло на смену “священному времени” раннего средневековья (Le Goff J. Czas KosЂciola i czas kupca // Czas w kulturze. Warszawa, 1988. S. 331–353). Начиная приблизительно с 1350 г., с кафедр западноевропейских университетов провозглашаются идеи гуманистов, которые вслед за Протагором, объявили человека мерой всех вещей (Le Goff J. Kultura sЂredniowiecznej Europy. Warszawa, 1994. S. 362).

[7]

Лихачев Д.С. О русской интеллигенции. С. 17–18.

[8]

См.: Неволин К.А. История российских законов. Полн. собр. соч. СПб., 1858.Т. IV. С. 136.

[9]

Вернадский Г.В. Монголы и Русь. Тверь; М., 1997. С. 172–173.

[10]

Кантор В.К. Феномен русского европейца. С. 131.

[11]

Федотов Г.П. Святые Древней Руси. Paris, 1985. С. 189.

[12]

Там же.

[13]

Ср.: Кантор В.К. Феномен русского европейца. С. 27, 29.

[14]

Подобная точка зрения высказывается, в частности, В.К.Кантором; см., напр.: Там же. С. 27–32.

[15]

Значение географического, и в частности климатического, фактора в истории России огромно. Блестящая характеристика русских природных условий содержится в классическом труде Ричарда Пайпса — Pipes R. Russia under the Old Regime. Cambridge, Mass., 1974 (ссылаюсь на русский перевод: Пайпс Р. Россия при старом режиме. Пер. с англ. В.Козловского. Кембридж (Массачусетс), 1981. С. 1–20).

[16]

Ср.: Там же. С. 33–73.

[17]

Ср.: Le Goff J. Kultura sЂredniowiecznej Europy. S. 151–157.

[18]

См., напр.: Аверинцев С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1997. С. 88–113.

[19]

Подробнее см.: Удальцова З.В. Византийская культура. М., 1988. С. 58–59, 77, 158–164.

[20]

Диалектика культурного воздействия византийского православия и его адаптации на русской почве подробнее прослежена мною в работе: Щукин В. Христианский Восток и топика русской культуры // Вопросы философии. 1995. № 4. С. 55–67.

[21]

См.: Там же. С. 247–249.

[22]

Это зачастую происходило вопреки официальному антивизантизму политических и церковных кругов Москвы, резко критиковавших присоединение Константинополя к Флорентийской унии 1439 г. Ср.: Аржанухин В. Исихазм // Идеи в России. Idee w Rosji. Ideas in Russia. Leksykon rosyjsko-polsko-angielski. Pod red. A. de Lazari. T. 2. LoЂdzЂ. 1999. S. 186.

[23]

Подробнее о процессе восприятия и трансформации византийского культурного наследия в странах Восточной Европы см. в кн.: Obolensky D. The Byzantine Inheritance of East Europe. London, 1982.

[24]

Плеханов Г.В. История русской общественной мысли. [Кн. I]. М.; Л., 1925. С. 50–55.

[25]

А значит, приходилось бороться против “ценностей” азиатских, а точнее, против принципов Великой Степи, ставших органическим элементом московской политики.

[26]

Упомянутые “старцы заволжские”, участники русской интеллектуальной оппозиции конца XV — начала XVI в., были особого рода европейцами — консервативными исихастами, выступавшими с резкой критикой ренeссансного гуманизма. И все же их просвещенная позиция была европейской и никак не вписывалась в логику Великой Степи.

[27]

См. об этом: Платонов С.Ф. Москва и Запад. Берлин, 1926.

[28]

Плеханов Г.В. История русской общественной мысли. [Кн. I]. С. 100. Существует и другая точка зрения, особенно популярная у украинских авторов. Согласно ей, Московия изначально возникла как азиатское государство, провинция Золотой Орды, и никогда Европой не была. Наследниками Киевской Руси, где европейские традиции развивались без особых преград вплоть до “московского завоевания”, явились Украина и Белоруссия, вошедшие в состав Польско-Литовской империи. Согласно этой точке зрения “азиатская” Московия узурпировала себе право называться Русью (Россией), а русские историки “незаконно” вели повествование о своей стране, начиная с европейца Рюрика, а не, допустим, с “азиата” Ивана Калиты. Разумеется, в контексте этой теории вполне разделяемая мною мысль Д.С.Лихачева об исконно европейском характере единого (Киево-Новгородско-Полоцкого) русского государства (Лихачев Д.С. О русской интеллигенции. С. 24–26) теряет всякий смысл. В этом случае и “европеизм вопреки” мог возникнуть в “азиатской” Москве (как и в азиатской Турции, в азиатском Иране и т. п.), но не на “европейской” Украине. Политически тенденциозный характер этой концепции слишком очевиден, особенно если принять во внимание, что очередь кандидатов, толпящихся у дверей НАТО и Европейского союза, становится все длиннее.