Крученых грандиозарь - Игорь Герасимович Терентьев

Игорь Герасимович Терентьев

Крученых грандиозарь

Крученых грандиозарь

Крученых – самый прочный футурист как поэт и как человек.

Его творчество – крученый стальной канат, который выдержит любую тяжесть.

Про себя он говорит:

За был повеситься

Лечу к Америкам

(из его книги «Взорваль»),

а в «важные минуты» жизни Крученых молится:

беляматокияй

(оттуда же).

С этими двумя фразами он может пройти вселенную, нигде не споткнувшись! Потому что в них ровно ничего не сказано, они великое ничтожество, абсолютный нуль, радиус которого, как радиус вселенной – безмерен!

Никто до него не печатал такого грандиозного вздора – Крученых воистину величайшина, грандиозный нуль, огром!..

Со смыслом жизни на 5-й минуте покончив

Ищу нелепия упорных маслаков

Чтобы грызть их зубами отточенными

Каких не бывает у заморских грызунов!

Моя душа – эссенция кислот

Расставит кость и упругие стали

Слюну пускает без хлопот

  На страшном расстоянии

  Не зная устали

  Транспорт будалый!..

(из его книги «Тушаны»).

Когда публично выступает он с самостоятельным докладом, его лицо, перекошенное судорогой зевоты, кажется яростным, он выкрикивает полные сочной скуки слова и доводит до обморока однообразным построением фраз…

Ему возражают цивилизованные джентльмены, но в этот момент вы начинаете понимать, насколько неопровержим Крученых, что из его гримасной слюны рождается пятносая Афродита, перед которой вежливо принуждены расшаркиваться приват-доценты.

Такова творческая сила нелепости:

…Голая чушь

Какой не бывает короче

И злей и глуше

(Крученых, «Город в осаде»)

И будет не то что мы в газете ежедневно читаем

Перепутаю все края

Выкрою Нью-Йорк рядом с Китаем

И в начале происшествий и новых алфавитов поставлю

Я.

Будет Чехов сидеть на французской горчице Перьев своих сильнее острясь

На колени к нему в восторге вспрыгнет спина певицы

А вместо меню захудалых – ручаюсь! – бесконечная мразь!

И на баранине клеймо: огромной закорюкой мой клятый глаз!

Пусть красками всех афиш и погребальных объявлений

Будет кричать мое: гви-гва!

Пусть прославляется красный нуль и гений

И лопнет от гнева редактора голова!

(из книги «Буг-будды»).

В русской поэзии «голая чушь», начиная уже с символистов, медленно подтачивала кривизной и шероховатиной биллиардный шар обмысленного публикой слова. Корнеплодство в огороде Хлебникова, слова изнанкой – «от трех бортов в угол» – Маяковского являются последней попыткой сделать слово заметным хотя бы по яркой дыре: но этого уже недостаточно. «Тринадцатый апостол» изысканного метафоризма – Маяковский безнадежно орет:

Милостивые Государи

Заштопайте мне душу…

История футуризма – увлекательная повесть для Энциклопедического словаря, но футуристы все забывают: может, у них и памяти нет никакой!..

Так или иначе, будальный Крученых всегда «бьет по нервам привычки» и теперь уже он, если кто-нибудь, слушая «ноктюрн на флейте водосточных труб», в его присутствии «подавится восторгом», Крученых пропишет:

душистое рвотное

(«Восемь восторгов»).

Молафар… озной… озноб… мымз… мылз… экка… мыкыз. («Наступление» и др.). Всем, кто

С чужой Люлей

Невестой Брюсова

заплюзганной

глязюли акушеркой

цлами цлай

Охт зо 5 ч. утра…

Сглазили смокинг!.

Наемь… онота

(«Любвериг»).

На смену поэзии обновлявшей (Бурлюк, Хлебников, Маяковский) идет поэзия просто и совсем новая. В 13-м году Крученых обнародовал «Декларацию слова как такового», где впервые говорится о некоем «свободном заумном» языке, который «позволяет выразиться полнее»:

го-оснег-кайд и т. д.

В своем творчестве Крученых еще не окончательно расквитался с «умной» поэзией, где стоит на последней ступени безумия, дразнясь и хитро увертываясь от лаврового листа:

Я спрятался от солнцев

Чтоб не сглазили

(из «Во-зро-пщем»)

впивается в ногти стальной каприз («Будалый»)

Уехал в Чагодубию

Притворился буддою

(из «Мирсконца»).

В произведениях, написанных на языке «умном», орбита которого целиком проходит среди т. наз. «обстоятельств жизни», Крученых наугад, но в математически точных формулах беспредельного вздора утверждает прочность своего ума, зашедшего за разум и делающего разуму «рожки».

Здесь он вне стиля, вне всего, что заведомо хорошей марки – хотя бы футуристической.

Падая в пропасть, а не с какого-то этажа в лужу, он развивает безудержную инерцию, которая прорезывает живот земли. и вот:

Тянуткони

Непонятные нони.

Зверь испугался

Откуда галь ся.

Вместо расслабленной поэзии смысловых ассоциаций здесь предлагается фонологика, несокрушимая, как осиновый кол.

Везут осиновый кол

Убьют живых чол

(«Взорваль»).

О чем говорится в этих стихах?

Такие слова как «нони» и «чолы» странны, они туго воспринимаются, не чешут пяток воспоминания, они тешут осиновый кол на упрямой голове людей с хорошей памятью.

И в результате эти стихи будут поняты!

К ним прилипнет содержанье! И не одно, а больше, чем ты можешь выдержать. Потому что нелепость – единственный рычаг красоты, кочерга творчеств:

«голая чушь» – чудо!

Поэты-символисты, утвердившие в себе союз формы и содержания, были кровосмесителями, их потомство рахитично, оно:

Чахоточной ночью выхаркано

В грязную руку Пресни

(Маяковский).

Только нелепость дает содержание будущему:

Нулево

Пулево

Кулево . . . . дыж

(из «Ожирения роз»)

Ягал-млы

(«Бегущее»)

хо-бо-ро

мо-чо-ро

(из «Фо-лы-фа»).

Эти слова втираются в кожу сознания, животворя его. В равной степени они могут излечить насморк, ревматизм и ше ра тизм:

моя стихина

сильней стрихнина.

Внешние формы и условия творчества Крученых так же нелепы, как их сущность. Он «забыл повеситься» и теперь неудержимо издает маленькие книжки, собственноручно рисуя их шапирографским чернилом. В каждой такой книжке не наберется более 100 букв: две-три