Георгий Чистяков - Не все в душе тоска сгубила (Н.П. Огарев и А.И. Герцен)

Не все в душе тоска сгубила (Н.П. Огарев и А.И. Герцен)

Как верит в Бога человек, который не ходит в цер­ковь или бывает в храме Божьем изредка, скажем, на Рождество или в Пасхальную ночь, или по случаю чьих- то похорон? Как верит в Бога человек, который, быть может, в обычных ситуациях даже не считает себя веру­ющим? И, тем не менее, между ним и Богом есть какая- то связь, какие-то взаимоотношения. Все сгубить в душе не может ни тоска, ни самое разрушительное мировоз­зрение, ни наука, - нет. В романе Альфонса Доде «Малыш» писатель выступает как хроникер именно этих взаимоотношений. Он описывает религиозные переживания Даниэля - человека, который, хотя и учил­ся в церковной школе, но не считал себя христианином, католиком, не был верующим в обычном смысле этого слова.

С раннего детства я знал их обоих по двум памятни­кам во дворе старого университета и больше о них прак­тически не знал ничего. Потом, лет в пятнадцать, я про­читал «Былое и думы» - эту удивительную книгу, кото­рую невозможно читать без того, чтобы ей не заболеть, и я буквально заболел ею. Особенно задели меня за жи­вое те главы, где Александр Иванович Герцен дает до та­кой степени точный анализ и вместе с тем реальную жи­вую картину того, как на рубеже 20-30-х гг., а затем в 40-е гг. XIX века складывались взгляды, складывалось российское (да, именно так!) мировоззрение будущих западников и будущих славянофилов, как зарождалось и росло их противостояние. Книга Герцена в этом смыс­ле дает много больше, чем, скажем, великолепный ро­ман А.Ф. Писемского «Люди сороковых годов». В ней столько правды, столько фактов и вместе с тем столько художественности в лучшем смысле этого слова. Итак, я прочитал эти главы и полюбил и тех, и других - и за­падников, и славянофилов. На одной стороне были Герцен, Кетчер, Грановский, на другой - Хомяков, бра­тья Аксаковы, братья Киреевские, другие. И те, и дру­гие мне очень нравились, и тем, и другим я очень сочув­ствовал. Вообще книгу эту я читал очень долго, очень внимательно, во многом жил ею.

Неясным среди людей вокруг Герцена оставался для меня только один - это был Николай Платонович Огарев - друг Герцена и не более. Но лет, наверное, уже восемнадцати, студентом, я купил или у кого-то нашел на даче (сейчас уже не помню) толстый том стихов Ни­колая Платоновича Огарева, под редакцией Михаила Иосифовича Гершензона, который, как я уже тогда знал, Огарева и его поэзию ценил чрезвычайно высо­ко. Мне казалось сначала, что Гершензон со своей оцен­кой огаревской поэзии просто оригинальничал. Но тут, когда я начал читать эти стихи, я понял, что пере­до мной действительно удивительный, действительно очень необычный и, может быть, в своем роде уникаль­ный поэт:

"AURORA MUSAE AMICA" («Заря - подруга музы»)

Зимой люблю я встать поутру рано,Когда еще все тихо, как в ночи,Деревня спит, и снежная полянаМорозом дышит, звездные лучиГорят и гаснут в ранней мгле тумана. Один, при дружном трепете свечи Любимый труд уже свершать готовый -Я бодр и свеж и жажду мысли новой.Передо мной знакомые преданья,Где собран опыт трудных долгих летИ разума пытливые гаданья...Спокойно шлю им утренний привет.И в тишине, исполненный вниманья,Я слушаю, ловя летучий след,Биенье жизни от начала века.

И далее много таких удивительных стихов я открыл в этой книге и в какой-то момент спросил себя: «А что его духовная жизнь? Какова была духовная жизнь этого человека, этого поэта, этого мыслителя? Верующий он или нет? Как многие в его время, равнодушный или че­ловек антихристианской настроенности - кто он?»

В одном из биографических очерков Огарев написал: «...раз меня привезли на светлое Христово Воскресенье к заутрене в домовую церковь Обольянинова, это был обычай. Там возле меня стоял Васильчаков, улан, воспи­танник Кюри, слегка замешанный по 14 декабря. Заутреня кончилась, Васильчаков, вздохнувши от уста­ли, с пренебрежением и ненавистью в голосе сказал мне: Finita la comedia. Я так это близко принял к сердцу, и меня так охватила атеистическая тенденция, что я вот это помню до сих пор». Прочитал я этот текст огарев- ский и ужасно расстроился: вот так на Руси всегда - от­кроешь для себя замечательного человека, все в нем хо­рошо, талантлив, ярок, но безбожник.

Прошу не слушать, милый друг,Когда я сетую, тоскую,Что все безжизненно вокруг,Что сам веду я жизнь пустую.

К чему грустить, когда с небесНам блещет солнца луч так ясно?Вот запоют «Христос воскрес»,И мы обнимемся прекрасно,А там и луг и шумный лесЗазеленеют ежечасно,И птиц веселый караванК нам прилетит из южных стран.

К чему грустить? Опять веснаВосторгов светлых, упованьяИ вдохновения полна,И сердца скорбного страданьяРазвеет так тепло она...

Читаю дальше поэму «Юмор»:

Уж полночь. Дома я один Сижу и рад

уединенью. Смотрю, как гаснет мой

камин, И думаю - все дня движенье,

Весь быстрый ряд его картин

В душе рождают утомленье.

Блажен, кто может хоть на миг

Урваться наконец от них.

Камин погас. В окно лунаМне смотрит бледно.В отдаленьеСобака лает - тишинаПотом; забытые виденьяВстают в душе - она полнаДавно угасшего стремленья...

В такую ж ночь я при лунеВпервые жизнь сознал душою,И пробудилась мысль во мне,Проснулось чувство молодое,И робкий стих я в тишинеЧертил тревожною рукою.О Боже! в этот дивный мигЧто есть святого я постиг.

Проснулся звук в ночи немой— То звон заутрени несется,То с детства слуху звук святой. О! как отрадно в душу льетсяОпять торжественный покой,Слеза дрожит, колено гнется,И я молюся, мне легко,И грудь вздыхает широко.

Не все, не все, о Боже, нет!Не все в душе тоска сгубила,На дне ее есть тихий свет,На дне ее еще есть сила;Я тайной верою согрет,И, что бы жизнь мне ни сулила,Спокойно я взгляну вокруг- И ясен взор, и светел дух!

Какой же атеист? Нет, все-таки, наверняка, это не ате­ист. Конечно, стихи эти грустные, конечно, стихи эти печальные, конечно, они написаны пессимистом, но, во всяком случае, не безбожником.

Далее поэт вспоминает свое детство:

На ум приходят часто мнеМои младенческие годы,Село в вечерней тишине,В саду светящиеся водыИ жизнь в каком-то полусне,В кругу семьи, среди природы,И в этой сладостной тишиПорывы первые души.И вот теперь в вечерний часЗаря блестит стезею длинной,Я вспоминаю, как у насДавно обычай был старинный:Пред воскресеньем каждый разХодил к нам поп седой и чинныйИ перед образом святым Молился с причетом своим.А блеск вечерний по окнамМеж тем горел. Деревья садаСтояли тихо. По холмамТянулась сельская ограда,И расходилось по домам Уныло медленное стадо.По зале из кадила дымНосился клубом голубым.И все такою тишинойКругом дышало, только чтеньеДьячков звучало, а с душойДружилось тайное стремленье,И смутно с детскою мечтойУж грусти тихой ощущеньеЯ бессознательно сближал...

Конечно, я сам родился не только после революции, но и после войны, и тем не менее, детство мое в чем-то по­хоже на его детство, на детство Огарева, и детские воспо­минания мои тоже. Поэтому, когда я открываю эти стихи, то всякий раз думаю не только о детстве поэта, жившего в середине XIX века, но и о своем собственном, и они для меня очень о многом говорят. Но что, что в конце концов увело Огарева из церкви? Почему этот мальчик, который каждым субботним вечером участвовал в домашней Всенощной, который так глубоко ее переживал в те годы, который так замечательно описал звон Пасхальной зау­трени и воскликнул: «Не все, не все, о Боже, нет! Не все в душе тоска сгубила, На дне ее есть тихий свет, На дне ее еще есть сила...», - почему он порвал с церковью и, может быть, навсегда даже порвал? «Тихий свет» - под этими словами имеется в виду, конечно, Христос и песнь «Свете тихий...», которая поется на вечерне. Так вот что, спра­шивается, увело Огарева из церкви?

И вод весенние разливы,И детства мирную весну...Но ненавидел строй фальшивый -Господский гнет, чиновный круг,Весь «царства темного» недуг.Покинул я родной народ, Где я любил село родное,Где скорбь великая живетВека в беспомощном застое,Где гибнет мысли юный всход.Томит насилие тупое,И свежим силам так давноВ жизнь развернуться не дано.

Вот где ответ на мой вопрос. Россия - страна не толь­ко преподобного Серафима, Иисусовой молитвы и «От­кровенных рассказов странника» - этой удивительной по глубине своей и благоуханию своему книги, - страна не только тех Всенощных, которые служатся субботни­ми вечерами, и тихой молитвы; нет, это еще страна по­зорного рабства и работорговли, и поэтому любить Россию можно было только той «странною любовью», о которой писал Лермонтов. Вот где причина той нена­висти, которую питает Огарев к стране, которую одно­временно безумно любит, любя в ней абсолютно все.