Зоя Копельман - Еврейские скрижали и русские вериги (Русский голос в творчестве ивритской поэтессы Рахели)

В израильском культурном сознании прочно закрепилось представление о том, что поэтесса Рахель по приезде в Палестину в 1909 году совершенно отреклась от русского языка. Тому есть немало свидетельств в различных публикациях. Типичный пример - эпизод с хирургом Яковом Должанским, который в 1913 году посетил Палестину и:

в июле оказался в Тверии. Неожиданно рядом с ним остановилась телега, с нее слезло несколько парней: "Это вы - хирург из России? Надо спасать человека, наш товарищ упал и сломал себе что-то. Мы просто не знаем, к кому обратиться". И отец поехал с ними. Раненый лежал в комнате, рядом с ним стояла девушка дивной красоты. <...> Врач обратился к больному, тот не ответил. Он обратился к девушке, девушка сказала, что говорит только на иврите. За неимением другого выхода, врач приоткрыл дверь и попросил, чтобы помог кто-нибудь из говорящих по-русски. Товарищи ответили: "Да ведь там, в комнате, Рахель!" "Но она не понимает русского", - возразил врач. "Ты с ума сошла, - накинулись на нее друзья. - Мы с таким трудом нашли хирурга, а ты притворяешься, что не понимаешь русского!" Тут Рахель "согласилась понимать русский язык". <...>

Вернувшись домой в Россию, доктор Должанский с восхищением рассказал эту историю своей семье и заключил: "Что за молодежь! Даже в столь трудный час, когда рядом тяжело раненный товарищ, она все-таки не желает говорить ни на каком языке, кроме иврита! Что за молодежь!"[1]

В свете этого и подобных биографических эпизодов, отмеченных языковым максимализмом "еврейского национального возрождения", особенно любопытно узнать о русскоязычной Рахели.

В РОДИТЕЛЬСКОМ ДОМЕ: КРУГ ЧТЕНИЯ

Рахель родилась в 1890 году в Саратове[2]в традиционной еврейской семье. Под именем Раи Блювштейн (вариант: Блувштейн) окончила в Полтаве еврейскую школу с преподаванием на русском языке, а ее старшая сестра Лиза училась в русской гимназии в одном классе с дочерью В.Г. Короленко. О духовной атмосфере дома, где росла Рахель, о ее ранней полтавской юности можно судить из воспоминаний другой ее сестры, Шошаны Блювштейн, начало которых сохранилось в многочисленных черновых редакциях, однако текст не был завершен и издан[3]. Из разрозненных листков удалось составить следующий фрагмент (оригинал на иврите):

Десятки лет назад в небольшом красивом украинском городе мы были молоды. (О, был бы у меня волшебный фонарь - вот бы глянуть хоть мельком!)

В те дни еще не стояли на каждом углу знаменитые "тумбы", которые манящими буквами провозглашали изобилие культурных развлечений, ожидающих каждого (за плату, разумеется). Редки были в том городе приезды театра или концерты и становились - событием. И немое кино тоже делало там тогда первые шаги[4].

Чем же жила наша душа? Книгами. Полными пригоршнями черпали мы из щедрой русской литературы. Каждая книга была Божьим даром. Образы писателей и их героев вошли в круг наших друзей. Они сопровождали нас повседневно. Пушкин, Лермонтов, Надсон. Героини Тургенева: скромница Лиза, Елена... И над всеми - великан русской литературы - Толстой. Мы не только романы его читали, но и статьи, они манили нас, будили наши юные мысли... Беллетристика, публицистика, но превыше всего - поэзия. Мы пропадали на дворе ее Царства. Она всегда была у нас на устах: читаем по книге, заучиваем наизусть...

Мы и литературу других народов узнавали на языке государства[5]. "О, великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!" - пел Тургенев в одном из своих "Стихотворений в прозе"[6], так нами любимых. Мы декламировали эти слова - гимн писателя и поэта своему языку (не без легких угрызений совести, ведь мы были еврейками - и знали это). Это стихотворение было "слишком русским", но русский язык был для нас выходом на общечеловеческий простор, к общечеловеческим ценностям; на обдуваемое ветром поле, где юная мысль парила, упоенная медом слов...

Однако слова лишь оболочка мысли, идея! Идеи! Они, как драгоценные камни и сверкающие жемчужины: основы морали, справедливость, правдивость, истина. "Война и мир" - ты ищешь правды? Вот она, Истина! В ее очистительном сиянии преображается все вокруг, в ней заключены коренные понятия добра и зла.

"Пред тобою две дороги, два пути, и невозможно не выбрать одного из них", - вознес свой голос известный русский критик Белинский, учитель поколения. Первый путь: полная самоотверженность и жертва ради ближнего. "И возлюби ближнего, как самого себя"[7]. Принести себя в жертву отечеству, человечеству в целом.

"Возлюби правду и стремись к добру - не ради награды, но ради самой правды и ради самого добра", - призывал он.

"И в тигле мучений возвысится твоя душа, и вознесется до единения с Богом, и сделается бессмертной". (А я добавлю: он, Белинский, сам избрал этот трудный путь и узнал, что есть страдание. И с насмешкой он изображает иной путь, легкий, удобный, эгоистичный. Я перевожу эти слова из своего дневника, написанного в 14 лет[8].)

За понятием приходит образ: вот оно - человечество, и вот оно уж измученное. "Мировая скорбь" владеет им. Издалека слышим мы его призывный клич. И угрызения совести пробуждаются в нас с новой силой: перед глазами встает мой народ - он тоже измучен. Разве нет ему места в лукошке нашего детства?

Наш дом был религиозно-традиционным. Мама-праведница и справедливый отец воспитали нас в духе Торы. В детстве мы беззаветно любили молитву, чистую святую Субботу. Каждый праздник соблюдался трепетно и с восторгом. В каждом празднике была связь с прекрасным прошлым нашего народа. Чудо Хануки и Пурима. Ту-би-Шват. Но превыше всего - Песах! То были цветы в нашем лукошке - они расцветали и исчезали... Мы жили от праздника к празднику. Постились полдня в день 9-го Ава и целый день в Йом Кипур. Ходили в синагогу. В детском дневнике осталась память об этом. И на фоне праздников возникла связь с национальной историей. Народ, томящийся в галуте. Погром в Кишиневе - он тоже был запечатлен в нашем дневнике[9]. И тогда раздался клич - своя страна. Старшие братья доносят до нас первые вести о сионистском движении. Герцль, его портрет на стене дома. Мы, 12- 13-летние девочки, мечтаем об Обществе любителей древнееврейского языка, а мама противится тому, чтобы дочки уходили из дому, ходили на собрания. Это продолжалось недолго. Может быть, распался тот кружок. Братья уехали. У нас завелась своя компания...  

ПЕРВЫЙ ПОЭТИЧЕСКИЙ ОПЫТ

 Шошаны не было семьи, и она любила писать, в разные годы жизни - в детстве, в юности - вела дневники и возила их с собою. Много позднее, уже после смерти сестры-поэтессы, она решила переложить свои юношеские записи на иврит, однако перевод не всегда казался ей адекватным, и она часто вписывала поверх ивритских слов выражения из русского подлинника. В одной из переведенных ею дневниковых тетрадей о событиях последнего лета в семейном кругу (1908 год) вписано по-русски детское стихотворение Рахели, как кажется, самое раннее из известных ее стихов:

Спи, дитятко, спи, милое...

Смотри-ка, вон и звездочки

Кричат, завидя нас:

Не спит еще ваш маленький?

Ведь очень поздний час.

Спи, дитятко, спи, милое...

Вот скоро, скоро мальчик мой

Уж вырастет большой,

Такой большой, что до небес

Достанет он рукой...

Спи, дитятко, спи, милое...

И он увидит райский сад,

И ангелов полет

И много ярких звездочек

Он маме принесет.

Спи, дитятко, спи, милое...

Господь тебя храни!..[10]

НА ЗЕМЛЕ ПАЛЕСТИНЫ

В 1909 году под влиянием старшего брата, Якова Блювштейна[11], Рахель с Шошаной решили ненадолго съездить в Палестину, да так и остались там, увлеченные сионистской идеей. Но и на Востоке, среди оживших, как им казалось, сказок "Тысячи и одной ночи", девушек то и дело настигал русский язык, который тогда так хотелось забыть. На второй день по прибытии они оказались в поселении Реховот и сняли комнату в гостинице: