Хосе Портильо - Пирамида Кецалькоатля

Хосе Лопес Портильо

Пирамида Кецалькоатля

У ИСТОКОВ

(Пролог)

Омейокан[1]! Я возникаю в этом двуедином месте, где Мрак господствует и Ветер, Ёальи Эекатль[2], где тишь Безмолвия взвихрилась по всемогущей воле Слова.

Я уже здесь. «И значит, существую?» — спросил себя мой дух.

Ты здесь. «И значит, я такой, каким возник?»

Вне времени и вне пространства, там, где в кромешной тьме и дикой круговерти сгущается таинственная бесконечность в непостижимо малое; там, где неведомое двуобразие становится Единым миром; там, где Тлокэ Науаке[3] взбивает в темном урагане все, что может чем-то стать; там, где Властитель Ночи, бог Тескатлипока[4], вдруг отступит и вспыхнет свет, создается Мир, тот, что по-своему устроить хочет Кецалькоатль[5], Брат-близнец, Перо на чешуе, Орел-Змея, Паренье в небесах и Стланье по земле.

И солнца были созданы.

И перья были созданы.

И тигры были созданы.

И песни были созданы.

Страдание и кровь явились вместе.

«Я то, что есть», — сказало Слово.

«Я знаю, что я есть», — сказал и человек.

Он вырвался из рук Творца и с той поры живет сам по себе.

Ёальи Эекатль!

Ночь и Ветер!

ПУТЬ

Ночь непроглядная, бурун и ветер его на берег бросили[6]. Он там лежал, привязанный к кресту, обрызганный морскою пеной, прижавшийся к земле, прильнувший к ней с любовью, как к матери дитя.

Нагой, забывший все, что было ранее, лежал он на песке. Лишь в глубине сознания мерцала слабо мысль звездой далекой. Хаос и мрак царили в нем. Снаружи — буря, грохот волн.

Дня нового несмелые лучи и тишь ласкали тело, что на берег прибоем выброшено было. Немногое о родине ему напоминало: солнце, что так же утром свет дарило, и крестовина четырех ветров, к которой был привязан. Плот с крестом несли его по морю сквозь рев бушующей стихии к этой неведомой земле, что вдруг явилась из воды средь бури и средь ночи.

Наг, немощен, забывший все. Одно желанье — выжить. Жить вопреки всему. На том осмысленность кончалась, но ощущенья были: страх одиночества и смертная тоска.

«Я жив еще? » — себя успел спросить, когда прибрежная гряда камней его вспорола болью. Сил не было, сознание мутилось. Вот и погасла мысль, осталось тусклое жужжанье, похожее на смерть, а окровавленные губы солью песчаной обжигало.

Он лежал у моря, как вековой валун, покрытый чешуей белесой пены. Он словно слился с берегом, с землею. Новый день уже оделся в солнце, а оно явилось тоже из-за моря и разбудило птиц и песни. День новый песнями звенел, цветился перьями. Щебечущие птицы, тишь изгоняя, прыгали по спутанной и мокрой бороде, по телу, по кресту, но к жизни неподвижного не пробудили.

В дымке утра и в бликах солнца казался он пернатым змеем, явившимся из-за морей, оттуда, где над землей встает светило. И дети закричали взрослым:

— Море змея мертвого на берег бросило. Он там лежит, и только шевелятся перья!

Взрослые не повели и ухом. До бесед ли им с малыми детьми, когда тех прежде надо накормить? Лишь у детей хватает времени на любопытство, на то, чтобы разглядывать пернатых змеев. И дети кинулись смотреть на чудо, диковинный подарок моря.

Они подкрадывались ближе. С оглядкой, с опасеньем. Последние подталкивали первых. Самый смелый шагнул вперед, споткнулся и упал, а птицы стайкой вдруг вспорхнули, и птичий страх отдался ужасом в сердцах детей.

— Змей человеком стал! Он белокожий! Шерсть на лице и на спине!

И дети ринулись назад, в душистую сырую чащу леса.

— Пернатый змей стал человеком! Белым и волосатым! — затеребили дети взрослых, но те опять на них не оглянулись. У них хватало дел и мало было любопытства. Копьями они разили всякую лесную живность, камнями птиц били, а червей выкапывали для еды.

И дети к берегу морскому возвратились, взяв палицы и камни прихватив. Ведь там был только голый, странный человек, лежавший на песке, привязанный к бревну. И он совсем не шевелился. Они каменья издали в него бросали, а, подкравшись ближе, самый смелый ткнул палкой тело.

Крупной алой каплей скатилась кровь, собою напоив впервые эти неведомые земли. Он поднял голову, открыл большие круглые глаза и прохрипел в всклокоченную бороду:

— О Боже! В какой попал я ад?

Пред ним, как в ярком ослепляющем тумане, фигурки темные зловещие скакали. То дети, испугавшись, бросились бежать, чтоб старшим рассказать о подвиге своем.

— Глаза его круглы, как у змеи, и в черных волосах лицо!

Их голосам поверил лишь Акатль, зная, что море щедро и богато. Акатль прогнал детей и, подождав захода солнца, направился на берег моря, где был пернатый змей. Ведь мясо змея можно съесть, а перья могут пригодиться для наряда.

На берегу, вспугнув настырных птиц, увидел белое, нагое тело с царапиною на боку и бородатое лицо, услышал хриплое дыханье.

— Э-ей! Ты кто? И почему ты светлокож и с бородой! Откуда ты пришел? Ты павший бог иль мертвый человек?

Легонько ткнул его копьем и ближе подступил. Потом сказал:

— Тебя закинули сюда к нам солнце, море, ветер.Будь ты зерном, откуда-то к нам залетевшим,Будь спорой из краев нам неизвестных,Будь семенем неведомой нам расы.

Акатль отвязал его от крестовины, схватил за бороду и потащил с трудом к опушке леса. Две волочившихся ноги чертили борозды, что начинались от конца креста, оставленного там, на берегу.

Очнулся он от новой острой боли, но не хватило сил на стон. Не мог он укусить и смуглую, блестевшую от пота чью-то руку: сухие губы не разжимались. Он покорился. Сквозь слабо смеженные веки, сквозь непонятное, сквозь боль увидел он вечернюю звезду, сверкавшую на небе, как и раньше, в ночах без сна, в безветрии и в урагане, над волнами морскими. Ее красой теперь не восхитился он, а только понял: вот она, еще мерцает еле-еле, как его собственная жизнь.

— О Господи! Я жив, я есть! — смог он пробормотать. — Еще страдаю! Вижу звезды! Спас ты меня и не оставил! Я — боль, я — свет!

Тот смуглый человек, которого он видел снизу наискось, — нелепый ракурс! — из сил последних выбиваясь, его к источнику тащил. Когда же приволок, то еще долго ощущал шершавость мокрых спутанных волос на своих пальцах и ладонях и видел отблеск маленькой звезды в глазах большого человека, который с жадностью к воде припал. Акатлю думалось: «Он хочет пить. Огромный, сильный. Бог побежденный. Может, семя бога, которому положено родиться. А может быть, он только человек. Голодный, слабый».

Семь дней и семь ночей поил-кормил спасенного Акатль и прятал в потайной пещере, но, возвратившись на восьмые сутки с пищей, увидел он: пуста пещера. Акатль долго убивался. Потом собрался в путь и возвратился к своему народу.

— Что сделал ты с пернатым змеем? — его спросили люди. — Много дней ты пропадал! А дети видели, как ты пошел за змеем. Ты их прогнал!

— Хотел добычу взять и съесть змею один? Или не знаешь, что делить добычу надо?

— Живущие за дальними горами мудрецы сказали, что видели над морем диво. Мы тоже видели блестящую Змею на небе. И думаем, что мать-Змея разыскивает детище свое. Так говори, что сделал ты со змеем? Может, ты поклоняешься ему один?

— Или не знаешь, что со всем народом вместе ты должен божествам молиться? Ты возомнил себя особым человеком? Или ты веришь, что богов чтить можно в одиночку? Без нас, без жертвоприношений? Остерегись, не зли своих собратьев! И приходи сюда с пернатым змеем! Он отныне принадлежит вот этим облакам и этим землям!

Акатль ответил:

— Нет его. Ушел он. Я семь суток поил его водой, давал плоды и мед. А Змей ушел. И потому один я тут. Я по земле его тащил. Схватил за космы, он вдруг стал белым и волосатым человеком. Я думаю, он только человек.

— Не лги! Иди и притащи его сюда. Иначе смерти наш народ тебя предаст.

Акатль пошел на поиски с тяжелым сердцем. Он бродил у моря, покамест не свалился с ног. Два дня не пил, не ел. Присев на корточки, смотрел он на восток, на горизонт. В его душе рождалось набожное чувство. Ночью он видел светлую Змею на небе. А днем искал он Змея на земле. На утренней заре глядел, как, истекая кровью, солнце рвалось из цепких рук покойников Миктлана[7], и око раскрывало яркое свое, слепящее победным блеском.

Два дня Акатль не ел, не пил. Наутро третьего увидел вдруг в волнах прибоя того, кого искал. Большую паутину набрасывал пернатый Змей на море, а в паутине бились рыбы.

Тело Змея уже одеждою полуприкрыто было, а борода опять убелена морскою пеной. Акатль подождал, пока светлее станет. С первыми лучами солнца он ближе подошел, но был опутан сетью, и над собою услышал хохот.

— Ты — человек, — сказал тогда Акатль, — коль знаешь смех, и человек, умеющий брать рыбу паутиной. Нет. Ты не бог. Идем со мной. Народ желает мой, чтобы вернулся ты. Все говорят, что небеса и земли наши тебя зовут.