Юлиан Семенов - Семнадцать мгновений весны

То, что Мюллер был вычеркнут из списков, а Штирлиц оставлен, свидетельствовало о страшной спешке и неразберихе, царившей в партийном архиве. Указание внести коррективы в списки пришло от Бормана за два дня до эвакуации, однако в спешке фамилию Штирлица пропустили. Это и спасло Штирлица – не от «изоляции» от рук доверенных людей Бормана, но от «ликвидации» людьми Шелленберга…

13.3.1945 (17 часов 02 минуты)

– Что-нибудь случилось? – спросил Штирлиц, когда Мюллер вернулся в подземелье. – Я отчего-то волновался.

– Правильно делали, – согласился Мюллер. – Я тоже волновался.

– Я вспомнил, – сказал Штирлиц.

– Что именно?

– Откуда на чемодане русской могли быть мои пальцы… Где она, кстати? Я думал, вы устроите нам свидание. Так сказать, очную ставку.

– Она в больнице. Скоро ее привезут.

– А что с ней случилось?

– С ней-то ничего. Просто, чтобы она заговорила, Рольф переусердствовал с ребенком.

«Врет, – понял Штирлиц. – Он бы не стал сажать меня на растяжку, если бы Кэт заговорила. Он рядом с правдой, но он врет».

– Ладно, время пока терпит.

– Почему «пока»? Время просто терпит.

– Время пока терпит, – повторил Штирлиц. – Если вас действительно интересует эта катавасия с чемоданом, то я вспомнил. Это стоило мне еще нескольких седых волос, но правда всегда торжествует – это мое убеждение.

– Радостное совпадение наших убеждений. Валяйте факты.

– Для этого вы должны вызвать всех полицейских, стоявших в зоне оцепления на Кепеникштрассе и Байоретерштрассе, – я там остановился, и мне не разрешили проехать даже после предъявления жетона СД. Тогда я поехал в объезд. Там меня тоже остановили, и я очутился в заторе. Я пошел посмотреть, что случилось, и полицейские – молодой, но, видимо, серьезно больной парень, скорее всего туберкулезник, и его напарник, того я не очень хорошо запомнил, – не позволяли мне пройти к телефону, чтобы позвонить Шелленбергу. Я предъявил им жетон и пошел звонить. Там стояла женщина с детьми, и я вынес ей из развалин коляску. Потом я перенес подальше от огня несколько чемоданов. Вспомните фотографию чемодана, найденного после бомбежки. Раз. Сопоставьте его обнаружение с адресом, по которому жила радистка, – два. Вызовите полицейских из оцепления, которые видели, как я помогал несчастным переносить их чемоданы, – три. Если хоть одно из моих доказательств окажется ложью, дайте мне пистолет с одним патроном: ничем иным свою невиновность я не смогу доказать.

– Хм, – усмехнулся Мюллер. – А что? Давайте попробуем. Сначала послушаем наших немцев, а потом побеседуем с вашей русской.

– С нашей русской! – тоже улыбнулся Штирлиц.

– Хорошо, хорошо, – сказал Мюллер, – не хватайте меня за язык…

Он вышел, чтобы позвонить начальнику школы фюреров полиции оберштурмбанфюреру СС доктору Хельвигу, а Штирлиц продолжал анализировать ситуацию: «Даже если они сломали девочку – а он специально сказал про ее сына: они могли мучить маленького, и она бы не выдержала этого, но что-то у них все равно сорвалось, иначе они бы привезли Кэт сюда… Если Плейшнер у них – они бы тоже не стали ждать: в таких случаях промедление глупо, упускаешь инициативу».

– Вас кормили? – спросил Мюллер, вернувшись. – Перекусим?

– Пора бы, – согласился Штирлиц.

– Я попросил принести нам чего-нибудь сверху.

– Спасибо. Вызвали людей?

– Вызвал.

– Вы плохо выглядите.

– Э, – махнул рукой Мюллер. – Хорошо еще, что вообще живу. А почему вы так хитро сказали «пока»? «Пока есть время». Давайте высказывайтесь – чего уж там.

– Сразу после очной ставки, – ответил Штирлиц. – Сейчас нет смысла. Если мою правоту не подтвердят – нет смысла говорить.

Открылась дверь, и охранник принес поднос, покрытый белой крахмальной салфеткой. На подносе стояла тарелка с вареным мясом, хлеб, масло и два яйца.

– В такой тюрьме, да еще в подвале, я бы согласился поспать денек-другой. Здесь даже бомбежки не слышно.

– Поспите еще.

– Спасибо, – рассмеялся Штирлиц.

– А что? – усмехнулся Мюллер. – Серьезно говорю… Мне нравится, как вы держитесь. Выпить хотите?

– Нет. Спасибо.

– Вообще не пьете?

– Боюсь, что вам известен даже мой любимый коньяк.

– Не считайте себя фигурой, равной Черчиллю. Только о нем я знаю, что он любит русский коньяк больше всех остальных. Ладно. Как хотите, а я выпью. Чувствую я себя действительно не лучшим образом.

…Мюллер, Шольц и Штирлиц сидели в пустом кабинете следователя Холтоффа – на стульях, поставленных вдоль стены. Оберштурмбанфюрер Айсман открыл дверь и ввел полицейского в форме.

– Хайль Гитлер! – воскликнул тот, увидав Мюллера в генеральской форме.

Мюллер ничего ему не ответил.

– Вы не знаете никого из этих трех людей? – спросил Айсман полицейского.

– Нет, – ответил полицейский, опасливо покосившись на колодку орденов и рыцарский крест на френче Мюллера.

– Вы никогда не встречались ни с кем из этих людей?

– Как мне помнится – ни разу не встречался.

– Может быть, вы встречались мельком, во время бомбежки, когда вы стояли в оцеплении, возле разрушенных домов?

– В форме-то приезжали, – ответил полицейский, – много в форме приезжало смотреть развалины. А припомнить конкретно не могу…

– Ну, спасибо. Пригласите войти следующего.

Когда полицейский вышел, Штирлиц сказал:

– Ваша форма их сбивает. Они же только вас и видят.

– Ничего, не собьет, – ответил Мюллер. – Что же мне, сидеть голым?

– Тогда напомните им конкретное место, – попросил Штирлиц. – Иначе им трудно вспомнить – они же стоят на улице по десять часов, им все кажутся на одно лицо.

– Ладно, – согласился Мюллер, – этого-то вы не помните?

– Нет, этого я не видел. Я вспомню тех, кого видел.

Второй полицейский тоже никого не опознал. Только седьмым по счету вошел тот болезненный молодой шуцман, видимо туберкулезник.

– Вы кого-нибудь видели из этих людей? – спросил Айсман.

– Нет. По-моему, нет…

– Вы стояли в оцеплении на Кепеникштрассе?

– Ах да, да, – обрадовался шуцман, – вот этот господин показывал свой жетон. Я пропустил его к пожарищу.

– Он просил вас пропустить его?

– Нет… Просто он показал свой жетон, он в машине ехал, а я никого не пускал. И он прошел… А что? – вдруг испугался шуцман. – Если он не имел… Я знаю приказ – пропускать всюду людей из гестапо.

– Он имел право, – сказал Мюллер, поднявшись со стула, – он не враг, не думайте. Мы работаем все вместе. Он там что, искал роженицу на пожарище? Он интересовался судьбою несчастной?

– Нет… Ту роженицу увезли еще ночью, а он ехал утром.

– Он искал вещи этой бедной женщины? Вы помогали ему?

– Нет, – шуцман поморщил лоб, – он там, я помню, перенес коляску какой-то женщине. Детскую коляску. Нет, я не помогал, я был рядом.

– Она стояла возле чемоданов?

– Кто? Коляска?

– Нет. Женщина.

– Вот этого я не помню. По-моему, там лежали какие-то чемоданы, но про чемоданы я точно не помню. Я запомнил коляску, потому что она рассыпалась, и этот господин собрал ее и отнес к противоположному тротуару.

– Зачем? – спросил Мюллер.

– А там было безопаснее, и пожарники стояли на нашей стороне. А у пожарников шланги, они могли погубить эту колясочку, тогда ребенку было б негде спать, а так женщина потом устроила эту коляску в бомбоубежище, и малыш там спал – я видел…

– Спасибо, – сказал Мюллер, – вы нам очень помогли. Вы свободны.

Когда шуцман ушел, Мюллер сказал Айсману:

– Остальных освободить.

– Там должен быть еще пожилой, – сказал Штирлиц, – он тоже подтвердит.

– Ладно, хватит, – поморщился Мюллер. – Достаточно.

– А почему не пригласили тех, кто стоял в первом оцеплении, когда меня завернули?

– Это мы уже выяснили, – сказал Мюллер. – Шольц, вам все точно подтвердили?

– Да, группенфюрер. Показания Хельвига, который в тот день распределял наряды и контактировал со службой уличного движения, уже доставлены.

– Спасибо, – сказал Мюллер, – вы все свободны.

Шольц и Айсман пошли к двери, Штирлиц двинулся следом за ними.

– Штирлиц, я вас задержу еще на минуту, – остановил его Мюллер.

Он дождался, пока Айсман и Шольц ушли, закурил и отошел к столу. Сел на краешек – все сотрудники гестапо взяли у него эту манеру – и спросил:

– Ну ладно, мелочи сходятся, а я верю мелочам. Теперь ответьте мне на один вопрос: где пастор Шлаг, мой дорогой Штирлиц?

Штирлиц сыграл изумление. Он резко обернулся к Мюллеру и сказал:

– С этого и надо было начинать!

– Мне лучше знать, с чего начинать, Штирлиц. Я понимаю, что вы переволновались, но не следует забывать такт…

– Я позволю себе говорить с вами в открытую.

– Позволите себе? А как – я?

– Группенфюрер, я понимаю, что все разговоры Бормана по телефону ложатся на стол рейхсфюрера после того, как их просмотрит Шелленберг. Я понимаю, что вы не можете не выполнять приказов рейхсфюрера. Даже если они инспирированы вашим другом и моим шефом. Я хочу верить, что шофер Бормана арестован гестапо по прямому приказу сверху. Я убежден, что вам приказали арестовать этого человека.