Джакомо Казанова - Мемуары

Между тем, моя злая судьба привела тогда в Мадрид барона Фретюра из Льежа, игрока и плута по профессии. Я имел несчастие познакомиться с ним на водах в Спа; узнав, что я собираюсь отправиться в Португалию, он поехал в Лиссабон, надеясь найти меня там и наполнить свой кошелек моими деньгами. В течение моей долгой, страдальческой жизни я всегда был жертвой массы интриганов и негодяев. Приехав в Мадрид и узнав, что я нахожусь здесь, барон Фретюр явился ко мне с визитом. Он осыпал меня любезностями и лестью, и я счел своей обязанностью принять его вежливо. Я не думал, что буду скомпрометирован, рекомендуя его кое-кому; к несчастью, я всегда был жертвой мягкости своего характера. Уже на третий день после приезда Фретюр показал свои ногти. Он признался мне, что был без гроша, и просил меня открыть ему свой кошелек; он нуждался, прибавил он, в пустяках: в сорока пистолях. Я наотрез ему отказал, благодаря его, однако, за доверие, оказываемое мне.

— Вы без денег, дорогой Казанова? Чудесно! В таком случае мы можем предпринять выгодные операции вместе.

Я понял, что он говорит об игре в карты, и сказал ему:

— Я не знаю, может ли быть успешно предприятие, о котором вы говорите; а не будучи уверен, я воздерживаюсь.

— Черт возьми! Мне нечем сделать первую ставку, а хозяин квартиры требует уже уплаты. Не можете ли вы поговорить с ним на этот счет?

— Это может только повредить вам. — Каким образом?

— Потому что хозяин потребует моего поручительства и, получив отказ, отымет у вас кредит.

Фрютер познакомился у меня с Мануччи; спустя недолго они были уже друзьями, чем Фретюр хвастался первому встречному. Мануччи, игрок по профессии, не дал денег, просимых бароном, но отправил его к одному ростовщику, который снабдил его деньгами под залог. Оба принялись играть. В то же время в Мадриде появился и Кверини; он явился заместить Мочениго, который отправлялся посланником в Париж. Кверини, человек умный и достойный, был весьма расположен ко мне. Достаточно было нескольких дней, чтобы я сделался его другом.

Тем временем Фретюр попал в такое положение, что находился в необходимости уехать из Испании. Он играл и все проиграл: хозяин приставал к нему, он ждал, что не сегодня завтра его выгонят, а между тем у него не было ни гроша на дорогу. Мой кошелек, совершенно отощавший, не мог поддерживать добрых намерений моего сердца. Конечно, мы обязаны помогать нашим ближним, но своя рубашка ближе к телу; мое положение было таково, что я не мог ничем пожертвовать. Это положение, уже и без того критическое, еще более ухудшилось вследствие оплошности, которой я никогда не забуду. Однажды утром Мануччи влетел в мою комнату, он был бледен и очень взволнован.

— Я в неприятном положении, — сказал он, — Фретюр, которому я запретил являться ко мне, написал мне вчера, что пустит себе пулю в лоб, если я сегодня же не дам ему сто пистолей.

— И это вас волнует?

— Я убежден, что он исполнит эту угрозу.

— А я убежден в противном. Дня четыре тому назад он обратился ко мне с таким же требованием и с такою же угрозой и, как видите, до сих пор здравствует. Правда, он вызвал меня, находя это лучшим средством покинуть жизнь, но я отвечал ему, что так как мне известны его намерения, мы не равны; с тех пор он оставил меня в покое. Если он вызовет вас, отвечайте ему, как я ему отвечал, или совсем не отвечайте.

— Это невозможно. Вот сто пистолей; пожалуйста, отнесите их к нему от моего имени; пусть он подпишет вексель на Льеж, где у него есть имение.

Я согласился исполнить просьбу Мануччи и отправился к барону. Я нашел его в отчаянии; сто пистолей он взял весьма хладнокровно и написал вексель; больше мне ничего не нужно было. В этот день я обедал у посланника и отдал вексель Мануччи. На другой день я отправился к Мануччи, но, к удивлению, привратник проговорил мне: «Нет дома!» Я настаиваю, и тогда привратник сознается, что получил приказ не принимать меня. Я возвращаюсь домой в невыразимом удивлении и в записке, написанной второпях, спрашиваю Мануччи, что сей сон означает. Лакей отправляется с поручением и возвращается с моей нераспечатанной запиской: граф Мануччи приказал не принимать моих писем. Что такое случилось? Напрасно я искал разгадки долгое время, наконец является лакей посланника и приносит мне письмо. В конверте Мануччи находилось письмо Фретюра, адресованное графу. Этот интриган просил сто пистолей и взамен этого обязывался указать на тайного врага Мануччи, хотя Мануччи считал этого врага своим близким другом. Письмо Мануччи указывало на этого врага: это был я, как читатель, вероятно, догадался уже. Конечно, я был виноват в распространении скверных слухов на его счет, но негодяй Фретюр прибавил многое от себя. Каждая фраза письма Мануччи была оскорблением; письмо свое он оканчивал следующей фразой: «Я требую, чтобы Вы уехали из Мадрида в течение недели».

Моя вина была несомненна; я отвечал Мануччи полным признанием ее и извинением, предлагая ему всякое другое удовлетворение, но объявлял ему в то же время, что я вовсе и не думаю уехать из Мадрида. Для уверенности, что мое письмо дойдет по назначению, я приказал написать адрес на конверте моему лакею и сам снес письмо на почту в Прадо. Мануччи получил его, но никогда не отвечал на него. Досада заставила меня сидеть дома в течение двух дней. На третий я взял карету и отправился к принцу Католику; но привратник останавливает меня сразу и объявляет на ухо, что у Его Сиятельства есть причины не принимать меня. Оттуда я отправился к аббату Бильярди: тот же отказ. Я сажусь в карету и еду к Доминго Барнери. Этот принимает меня, но лишь с тем, чтобы заявить мне, что Мочениго везде говорил обо мне как о негодяе и что я не заслуживаю быть принимаемым приличными людьми. Все эти удары кинжала возбудили во мне печальную храбрость идти до конца. Одним словом, мне последовательно отказали в приеме маркиз Гримальди и дон Эммануил Рода. Герцог Лассада, враг посланника, принял меня, но с тем лишь, чтобы просить меня не навещать его. «Мне очень жаль, — прибавил он, — что я принужден отказать себе в таком приятном обществе, как ваше, но это жертва, требуемая приличиями». Оставался один граф Аранда. Я не особенно надеялся на это свидание, и, однако, Его Сиятельство принял меня очень любезно; помню даже, что он посадил меня возле себя — милость, которой я удостоился в первый раз. Это мне придало храбрости, и я рассказал ему мои злоключения.

— Господин Казанова, вы сделали оплошность, но господин Мочениго уж слишком далеко подвинул свое мщение. Я с грустью вижу, — что нам придется отказаться от наших колонизационных проектов, ибо, когда придет минута представить вас, Его Величество, узнав, что вы венецианец, спросит о вас посланника.

— Но неужели же я принужден буду выехать из Испании?

— Мочениго требовал этого, но я не согласился; к несчастию, ничего больше я не могу сделать для вас при настоящих обстоятельствах. Оставайтесь без боязни среди нас, но я прошу вас молчать о посланнике и его любимце.

С тех пор в течение целого месяца я никого не видал в Мадриде, за исключением моего доброго башмачника и его дочери; это был единственный дворянский дом, где я был принят. Несмотря на дружбу Игнации, пребывание в Мадриде стало тягостным для меня и я собирался в дорогу. Один честный генуэзский книгопродавец, сеньор Коррадо, согласился выдать мне вперед тридцать дублонов, не требуя другого поручительства, кроме моего слова, хотя в залог я предложил ему мои часы и золотую табакерку. Это единственный долг, которого я так и не уплатил, потому что книгопродавец умер вскоре, не оставив наследников.

Заполучив эти деньги, имея кроме того несколько луидоров и золотых вещей, я направился в Сарагосу. Реформы графа Аранда еще не достигли до этой старой столицы Арагонии. Днем и ночью встречались на улицах люди с громадными шляпами на головах, закутанных в черные плащи, спускавшиеся до самой земли, — странный костюм, делавший этих людей похожими на маски или, вернее, на мешки с углем. Под плащом они носили шпагу (spadino), наполовину длиннее тех шпаг, которые носятся светскими людьми во Франции и Италии. К этим маскарадным господам публика выказывала большое почтение, хотя они были не более как бандиты. Мое пребывание в Сарагосе позволило мне обстоятельно наблюдать церемонию культа Богоматери (Nuestra Senora-del-Pilar). Эта церемония, главным образом, состоит в шествии со статуями Богоматери колоссальных размеров. Все частные общества, все оттенки высшего круга были переполнены монахами. В одном из этих собраний я имел честь быть представленным высокой толстой даме, которой генеалогия доходила до блаженного Палафокса. Я собрал странные сведения об отце Пинателли, президенте инквизиционного трибунала. Этот почтенный отец имел неприятную привычку бросать каждое утро в тюрьмы инквизиции несчастных жертв своего сластолюбия. Он считал это как бы искуплением своих грехов; затем он одевался, отправлялся на исповедь, служил обедню и с аппетитом обедал. Затем черт приводил ему новые жертвы. Таковы были его привычки — привычки, очевидно, бывшие ему на пользу, потому что он был свеж, толст и весел.