Историческая традиция Франции - Александр Владимирович Гордон
В обоих актах – французском и европейском – содержалась, однако, оговорка об ограничении этого права, если пользование им приобретает «вызывающий (ostentatoire)» характер и тем самым затрагивает общественное спокойствие или свободу совести других людей. В 1989 г. Государственный совет установил, что ношение покрывала («voile») само по себе не является вызывающим и не подлежит запрету, если не используется как «средство давления и пропаганды». Созданная Шираком комиссия определила, что это последнее и произошло, а именно, что существует давление на девочек и их родителей со стороны исламистских групп, иначе говоря, в большинстве случаев ношение хиджаба является покушением на свободу совести школьниц и навязывается им в политических целях. Сложность представляла позиция меньшинства школьниц, носивших хиджаб вполне добровольно.
Комиссия заседала четыре месяца, проведя многочисленные слушания, и все же приняла единодушное решение в пользу запрета. Очень важным было при этом придать закону такую форму, чтобы он не носил одностороннего, затрагивающего только одну конфессию характера. Запрет касался ношения всех внешних религиозных символов: таким образом, хиджаб уравняли с иудейской кипой и католическими крестами. Европейский суд по правам человека отказался признать этот запрет нарушением.
Очевидно, при принятии решения вопрос стоял лишь о государственных школах и школьницах. «Не было вопроса, – свидетельствует Вейль, – о запрещении религиозных символов ни в университетах, ни где бы то ни было в мире взрослых: взрослые располагают средствами защиты, отсутствующими у детей»[941]. О том же говорил тогдашний министр внутренних дел Саркози: «Закон нисколько не препятствует женщине носить покрывало в частной жизни: идя на работу, посещая учебные занятия, сопровождая детей… Речь не идет о запрещении носить покрывало во французском обществе, но лишь о запрете пользования им в коллежах и лицеях»[942].
Однако дело приняло неожиданный оборот: ограничения распространились на взрослых женщин, и раздражителем сделалась именно панорама городских улиц. Закон о запрете ношения одежды, скрывающей лицо (сентябрь 2010), затронул не только 2000 женщин, носящих, по официальным данным, традиционное мусульманское одеяние бурка, но и косвенно мусульманскую общину в целом. «Я за запрет бурка в закрытых общественных местах, как банки и супермаркеты. Но я не могу согласиться с тем, что из-за страха перед исламом или интегризмом[943] покушаются на наши конституционные свободы на улице»[944], – заявил Рашид Некказ, французский политический деятель и бизнесмен, учредивший фонд помощи женщинам, которых оштрафуют по закону.
Между тем «закон антибурка»[945] был принят в обстановке широкой мобилизации сторонников унитарной модели интеграции и пылкой защиты ценностей лаицизма. На законодателей и политиков обрушился шквал изданий типа «Изнанка вуали 1989–2009: 20 лет исламского наступления на республиканский лаицизм», «Гнев французов» (на обложке элегантная француженка рядом с бесформенными фигурами арабов в традиционной одежде), «Республиканское сопротивление» (на обложке единоборство Марианны с фигурой, закутанной в чадру).
Официально закон был представлен как борьба за конституционные свободы против дискриминации по религиозному и половому признаку. Запрет мотивировался тем, что ношение бурка свидетельствует об «изоляции и приниженности, несовместимых с принципами свободы, равенства и человеческого достоинства, утвержденными Французской республикой» (как подчеркивалось в правительственном циркуляре о применении закона).
Идеологический смысл закона между тем хорошо выражен в энтузиазме «новых республиканцев», приветствовавших его как долгожданную победу республиканских принципов интеграции. «Бурка, – доказывает Шнаппер, – символизирует неравенство в положении женщин», а это ключевой вопрос для фундаментализма всех разновидностей, общей чертой которых является «контроль за поведением женщин, эвентуально варварским способом»[946]. Бурка попирает принцип демократических обществ как «открытых обществ» в самом широком смысле. Наконец, она затрудняет человеческое общение, которое предполагает, что вступающий в контакт человек демонстрирует свое лицо как признак личностной идентичности.
Демократические принципы, продолжает Шнаппер, требуют «уважать особые традиции» сограждан. «Но до какой степени?». Уважение частных традиций не может подрывать верность общим принципам, таким как равенство всех людей, что несовместимо с неравенством женщин, проявляющимся в «эксцизии[947] у девочек, в неравенстве между сыновьями и дочерями по шариату, в принудительных браках и в ношении бурка». «Основополагающим принципом демократии» является также «религиозная нейтральность политики», «отделение политики от религии». Собрав вместе с ношением покрывала привычные мусульманские «стигматы», Шнаппер подводит к традиционному постулату: «Иммигранты должны быть приняты как иностранные гости. Они должны получить те же социальные, юридические и гражданские права, что и местные жители (nationaux). Но важно также, чтобы они, со своей стороны, приняли основы демократического порядка»[948].
В подобных претензиях к мигрантам, отмечает Руа, смешиваются понятия «этническое происхождение» и «религиозная принадлежность». Ранее это было характерно для правых, заявлявших, что самобытность Европы коренится в христианских устоях. Но сейчас «все большее число людей, считающих себя “левыми”, позволяют себе дискриминационные высказывания в адрес ислама, прикрываясь насущной потребностью защитить светский характер французского государства».
Закон 1905 г. (Комба), уточнял Руа, регламентирует отношения государства и религий, точнее вероисповеданий, что подразумевает отправление культа (а не религиозные догматы) на основе их разделения. «Это означает, что светскость – просто юридическое понятие, но не философия и уж тем более не система ценностей». Необходимо, доказывает ученый, сделать выбор: «…либо мы придерживаемся сугубо юридического принципа секулярности (т. е. разделения), либо… секулярность превращается в род официальной идеологии»[949].
Все же нельзя утверждать, что, принимая закон о запрете бурка, власти отказались от политики признания этнокультурных различий. В цитированном заявлении Саркози в бытность министром внутренних дел (и по французской традиции чем-то вроде «министра по делам культов»), есть замечательный пассаж. Назвав ислам одной из трех «великих религий» страны, подчеркнув, что речь идет не только о культе, но и о культуре, министр заявил о необходимости интегрировать во французское общество «мусульманскую составляющую» со «всеми ее особенностями, которые обогатят республиканский котел (курсив мой. – А.Г.)». И еще раз уточнил, что речь не идет об ассимиляции, поскольку та требует «отказа от своей идентичности ради того, чтобы быть принятым» в национальное сообщество[950].
Очевидно понимание, в том числе на высшем государственном уровне, нехитрой динамики ограничительных мер, когда борьба с изоляцией общин оборачивается усилением последней. Как ни парадоксально, пишет П.Симон (Национальный институт демографических исследований, Париж), но именно такая политика и усугубляет культурный сепаратизм меньшинств. «Поскольку различия кроются в самой структуре общества и в его реакции на видимые отступления от нормы», можно сказать, что сама «Республика формирует этничность», замыкая меньшинства в том символическом мире, который образует восприятие их большинством[951].
Хорошо прочувствовал драму
