Розалин Майлз - Я, Елизавета
«Когда он шествует, земля дрожит и люди дивятся!» – восклицал путешественник, племянник немецкого графа.
«Красивейший и утонченнейший из земных властителей!» – вторил другой поклонник.
Однако голод его не унимался.
Этот голод могла насытить только женщина.
Ранним утром первого мая 1526 года, когда королевины фрейлины возвращались с веселья, Генрих приметил одну, державшуюся особняком. Сквозь оконный переплет он подглядел, как она бросила букет алых и белых майских цветов, отвернулась от веселых подруг и пошла сама по себе.
В тот вечер он велел, чтоб ее к нему подвели. Миниатюрная, не выше его жены Екатерины, по-мальчишески стройная. Но у мальчиков не бывает таких глаз – больших, темных, сияющих в приглушенном свете свечей, таких волос, черных, бархатистых, словно струящаяся тьма, и ни один мальчик, да и не одна женщина при дворе не выглядели бы так обворожительно во французском, изумрудного шелка платье.
– Недавно из Франции, мадам? – мягко спросил Генрих, присмиревший под спокойно-величавым взглядом огромных черных очей, в которых, казалось, таится самая ночь.
Она кивнула.
– И вам не по нраву майское гулянье в доброй старой Англии?
Она не спросила, откуда ему известно про утреннюю пантомиму с майским цветом. Человек помудрее заключил бы, что она разыграла всю сцену нарочно – в конце концов, каждый знал, куда выходят окна королевской опочивальни и в какой именно час король встает, потягивается и приказывает постельничьему распахнуть окно, чтоб впустить утреннюю свежесть!
Человек более мудрый – или менее значимый… но великий Гарри всегда самоуверенно полагал, что женщины любят его самого, а не его сан.
Она смело выдержала его взгляд.
– Это гулянье… – Здесь она медленно потупила огромные оленьи глаза, взглянула на Генриха искоса, из-под ресниц – уловка из арсенала заправской кокотки.
Так они говорили, ее враги, но если это уловка кокотки, значит, каждая женщина – кокотка.
…За этой уловкой последовала вторая, тихий шепот, так что Генриху пришлось наклониться к самому ее лицу:
– Этакие пустяки меня не радуют… не доставляют мне… удовольствия.
Птиц ловят за ноги, как гласит пословица, охотников – за другое место.
Разумеется, он попался, словно камбала в невод, запутался в чем-то таком, чего прежде не знал.
И это была любовь.
А любовь не считается с политикой.
Я знала: Мария горда, может, и почище моего. И твердо верила, что в царственной заносчивости она не пожелает в супруги безродного мальчишку.
И все же…
За Дарнли следовало приглядеть.
Перед отъездом он подошел к руке, и я воспользовалась случаем взглянуть на него еще разок. Да, к нему и впрямь стоило приглядеться – вот кто был поистине хорош собой. Выше всех присутствующих, даже выше Робина, в черных шерстяных дорожных чулках, которые подчеркивали безупречную форму икр, тонкий в талии, широкий в плечах, он, казалось, не вылеплен кое-как старушкой природой, а высечен умелым ваятелем. Правда, чувственное лицо, прямой нос, большие глаза и маленький рот были на мой вкус чересчур женственными; зато золотисто-каштановые волосы, светлая кожа и безупречная учтивость, словно позаимствованная у старого Арундела или сумрачного Норфолка, делали его похожим на молодого бога.
И все же, как заметила позднее некая шотландская особа, в нем было больше от Пана, чем от Аполлона. Я с любопытством разглядывала острые, как у сатира, уши, чуть раскосые карие глаза – что за ними скрывается? Непроницаемые они или просто пустые? Что там, за этими наглухо заколоченными окнами души, – тайный враг или просто никого?
– Прощайте, милостивая государыня! – Голос у него был более хриплый, чем я ожидала, громкий, неприятно режущий слух.
– Езжайте с Богом! – Я рассеянно махнула ему рукой. Мне было жарко. Где веер? Мои дамы, Анна Рассел, Леттис Ноллис и Мария Радклифф, сгрудившись у основания помоста, болтали с Кэт. Я подозвала ее. Как медленно она взбиралась на две невысокие ступеньки!
Боль сжала мне сердце – а ведь Кэт состарилась! И за мыслями о Кэт я совершенно забыла про юного искателя.
Разговоры о Мариином замужестве воскресили интерес к моему. На службе в соборе Святого Павла, перед открытием парламентской сессии, настоятель в проповеди осудил безбрачие и обрушился на меня лично.
– Если бы ваши родители придерживались ваших взглядов, – вопросил он язвительно, – где бы вы были сейчас?
Вот грубиян! Мне хотелось его ударить – громогласный долгополый невежа, подумать только – сказать такое королеве! Однако все мои парламентарии были с ним заодно, и я, повздыхав, вновь принялась за брачные игры.
Так кто у нас на примете? Габсбургов мы по-прежнему кормили обещаниями. После смерти отца, старого императора Фердинанда, его сын и наследник эрцгерцог Максимилиан вновь посватал «прекрасную Елену», как он лестно именовал меня, «с таким прекрасным приданым», за своего брата, эрцгерцога Карла.
Я ответила уклончиво-обнадеживающим письмом – мы нуждались в союзниках против Испании. Однако положение было не из легких: Максимилиан и так уже предупреждал, что «не позволит водить своего брата за нос и предлагает в последний раз».
Целую неделю я раздумывала об этом долгими ночами, в канун летнего равноденствия, когда спустя два часа после ухода ко сну небо по-прежнему брезжило призрачным светом и казалось, ночь не наступит никогда. Кого бы найти в противовес Габсбургам, какого нового искателя ввести в игру, чтобы выиграть пространство для маневра, выиграть время…
Я задумчиво жевала засахаренные лимонные дольки, привезенные Трокмортоном из Парижа, когда шальная мысль заставила меня расхохотаться вслух.
А что, если…
Не могу же я!..
Могу ли я и впрямь?..
Да, кажется, могу!
Что, если ему – Господи, помилуй! – без малого четырнадцать, а мне, ну, вдвое больше, да еще несколько годков накинь…
Где зеркало? Я всмотрелась в свое отражение. Ни мягкое пламя свечей, ни наложенные Парри белила не скрывали морщинок у глаз.
Но он женится на мне не ради лица! Что до него – мой дядя Артур женился в четырнадцать, а всем ведомо, что в делах природы пальму первенства держат как раз французы…
Я намекнула французскому послу, последовал обмен шифрованными письмами, и у меня появился новый жених – бывший Мариин деверь, мальчик, который прежде сватался к ней, король Франции!
Не следовало мне так радоваться, отбивая у нее ухажера, но я ничего не могла с собой поделать. «Это покажет ей, как воротить нос от первого пэра Англии – от моего Робина!» – ликовала я.
Отдала бы я Робина, согласись она за него выйти?
Неважно, это мне было решать, не ей!
Брак ее с доном Карлосом Испанским расстроился – его отец Филипп дал понять, что все кончено. Теперь расстроился и брак с королем Франции! Скоро она поймет, что синица в руках лучше, чем журавль в небе!
А помимо Франции у меня оставалась Швеция, король Эрик хранил верность мне и своей мечте объединить две великие протестантские державы Северной Европы. В то лето он прислал ко мне свою сестру, принцессу Цецилию, бледную красавицу, высокую, вровень со мной, и лучезарную, как северный рассвет. Мы устраивали балы, маскарады, игры, мы веселились все лето. Вместе мы съездили на восток от Лондона, посетили Кембриджский университет, послушали тамошних ученых и нагрянули к Берли подивиться на его новый замечательный дом в Теобалдсе.
Справили мы и крестины – принцесса приехала уже на сносях, ее сын родился у нас, и я была крестной матерью! Справили свадьбу: Робинов брат Амброз женился на моей фрейлине, маленькой Анне Рассел, дочери лорда Бедфорда; потом другую – моя троюродная племянница Леттис Ноллис вышла за юного Девере, виконта Херефорда, и все мои молодые подруги сражались на турнире в их честь. Я рада была сбыть ее с рук: для хорошей фрейлины Леттис всегда была слишком самовлюбленной.
Однако к ее жениху – доброму, верному малому – я всегда питала некоторую слабость, так что вполне искренно пожелала молодым счастья.
Принцесса привезла с собой целый выводок юных красавиц, таких же высоких, белокурых и милых, как она сама. Одну из них, молодую графиню Елену Снакенборг, я так полюбила, что попросила принцессу оставить ее мне. Сама девушка была не против, потому что у нее тоже завелся воздыхатель – мой старый маркиз Нортгемптон, Эдвард Парр, брат покойной Екатерины, влюбился!
– Как вы поступите? – спросила я, затаив дыхание.
Она улыбнулась своей степенной улыбкой.
– Ваше Величество, мне уже не шестнадцать! Поблагодарю за оказанную честь – и подожду.
Вот девушка в моем вкусе. Подожду! Ее нордический здравый смысл придал мне сил.
Я тоже подожду!
– Ждите! – говорила я Робину почти ежедневно и «не торопись, повремени» – напоминала себе. Ибо наша любовь разгоралась, как лесной пожар, мне все труднее было не уступать на его поцелуи, на его нежные прикосновения… и на его ласковые уговоры…
