Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога - Леонид Васильевич Беловинский
В то же время, если сельское духовенство жило одной жизнью с крестьянами и понимало своих прихожан, входя в их нужды, то городское духовенство более походило на чиновников духовного ведомства, общаясь только с богатыми прихожанами и, за редкими исключениями, вроде знаменитых «попа» Гапона или о. Иоанна Кронштадтского, не снисходя до «простецов».
В целом духовенство в силу особого невысокого образования и отсутствия воспитания, с одной стороны, а с другой – в силу того, что жило за счет прихожан, большим уважением как среди социальной верхушки, так и среди простого народа не пользовалось. Его непочтительно прозывали за длинные волосы «жеребячьим сословием» и проходящий по улице семинарист, дьячок, даже священник мог услышать вслед издевательское ржание.
Горькие страницы, посвященные положению русского духовенства, оставил историк С. М. Соловьев (его отец был законоучителем Московского коммерческого училища): «Прежде священник имел духовное преимущество по грамотности своей, теперь он потерял это преимущество; правда, он приобрел школьную ученость, но со своею одностороннею семинарскою ученостью, со своей латынью он оставался мужиком перед своим прихожанином, который приобрел лоск образования, для которого сфера всякого рода интересов, духовных и материальных, расширилась, тогда как для священника она расшириться не могла. Священник по-прежнему оставался обремененным семейством, подавленным мелкими нуждами, во всем зависящим от своих прихожан, нищим, в известные дни протягивающим руку под прикрытием креста и требника. Выросший в бедности, в черноте, в избе сельского дьячка, он приходит в семинарию, где также бедность, грубость, чернота, с латынью и диспутами; выходя из семинарии, он женился по необходимости, а жена, воспитанная точно так же, как он, не могла сообщить ему ничего лучшего; являлся он в порядочный дом, оставлял после себя грязные следы, дурной запах, бедность одежды, даже неряшество, которые бы легко сносили, даже уважали в каком-нибудь пустыннике, одетом бедно и неряшливо из презрения к миру, ко всякой внешности; но эти бедность и неряшество не хотели сносить в священнике, ибо он терпел бедность, одевался неряшливо вовсе не по нравственным побуждениям; начинал он говорить – слышали какой-то странный, вычурный, фразистый язык, к которому он привык в семинарии и неприличие которого в обществе понять не мог; священника не стали призывать в гости для беседы в порядочные дома: с ним сидеть нельзя, от него пахнет, с ним говорить нельзя, он говорит по-семинарски. И священник одичал: стал бояться порядочных домов, порядочно одетых людей; прибежит с крестом и дожидается в передней, пока доложат; потом войдет в первую после передней комнату, пропоет, схватит деньги и бежит, а лакеи уже несут курение, несут тряпки: он оставил дурной запах, он наследил, потому что ходит без калош; лакеи смеются, барские дети смеются, а барин с барыней серьезно рассуждают, что какие-де наши попы, как-де они унижают религию» (167, с. 10–11). Следует подчеркнуть, что Соловьев писал о духовенстве вообще, в том числе сельском. Судя по живописным портретам и фотографиям, да и по художественной литературе тоже, в городском духовенстве описанные черты не были повсеместными.
Можно было бы упрекнуть С. М. Соловьева в сгущении красок с «демократических» позиций. Однако вот что писал князь С. М. Волконский, которого в демократизме отнюдь не упрекнешь: «Отсюда вижу батюшку где-нибудь в уездном городе, в доме предводителя дворянства, например. Молебен только что отошел, с завернутым в епитрахиль Евангелием псаломщик ушел; батюшку просят откушать. В ожидании завтрака батюшку в гостиной «занимают». Уж чья это вина, не знаю – самого ли батюшки, или его начальства, или всего общества, каждого из нас, – только замечательно, что батюшку у нас всегда «занимают». Ни мы с ним не умеем, ни он с нами не умеет просто разговаривать. Он такой, как бы сказать, неучастник нашей общей жизни, что для него нужны специальные темы, особенный разговор. В присутствии батюшки как бы останавливается наша жизнь, и только по уходе его мы со вздохом облегчения к ней возвращаемся. Кто виноват, не знаю, свидетельствую лишь о грустном факте…[…] В общем, cвященническая cреда безотрадна. Семинарская закваска невытравима, и она кладет печать чего-то узкого, замкнутого, прямо на ключ запертого: какой-то круг, из которого человек никогда не выбивается. Склад ума, речь, выбор слов, шутки, прибаутки – все какого-то ужасного, неизвестно кем выработанного, кем утвержденного образца» (42, с. 108–109, 205).
Помимо белого духовенства в городах сосредоточивалось и большинство духовенства черного, монашествующего: монастыри обычно находили в городах или на их окраинах; лишь старообрядческие скиты скрывались в лесах. Правда, горожанами назвать монахов трудно, поскольку они мало выходили за пределы своих обителей. Среди монахов немало было выходцев из крестьян, хотя обычно монастыри предпочитали тех, кто мог принести некоторую сумму. Большей частью это были люди «простого звания», не блиставшие образованием, хотя попадались и дворяне, даже из бывших гвардейских офицеров. В силу уже своего положения монахи практически не вращались в обществе, а многочисленные сборщики пожертвований, ходившие «с кружкой», предпочитали купеческую среду. Огромной популярностью во всех слоях общества пользовались лишь «старцы», монахи высокой степени пострижения, в т. ч. великосхимники, удалившиеся в отдаленную от монастыря пустынь, скит, иногда «в затвор», и считавшиеся провидцами и духовными учителями.
Помимо общежительных монастырей было и некоторое число обителей необщежительных, с более свободным уставом. Так, в одном из вологодских монастырей «общежития не было, все жили по отдельным кельям; более состоятельные занимали отдельные кельи, которые обыкновенно покупали (после смерти они опять возвращались монастырю); победнее жили в полукельях или по нескольку вместе. Кроме полных монахинь, получавших, кажется, от монастыря определенную сумму на содержание, все другие должны были сами содержать себя, по большей части от трудов рук своих. Особенно развито было в монастыре изготовление фольговых окладов на иконы. Необходимость заработка поддерживала весьма деятельные
