Рафаил Нудельман - Библейская археология: научный подход к тайнам тысячелетий
Наш пересказ может породить впечатление, что «Илиада» — это, в сущности, не столько рассказ о Троянской войне как таковой, сколько рассказ об одном ее небольшом эпизоде — о «гневе Ахилла», о том, как обиженный Ахилл сначала укрылся в своем шатре, не желая сражаться под началом Агамемнона, а потом силою обстоятельств был как бы «вытолкнут» снова на сцену боя, в центр событий. Это так и не так. С одной стороны, в центре «Илиады» действительно находится некий интересный, яркий и по-своему увлекательный эпизод, который в прошлом, до Гомера, вполне мог бы стать (а может быть, и был) сюжетом отдельной небольшой эпической песни. С другой стороны, по мере знакомства с тем, как излагает Гомер этот эпизод, становится все более ясно, что у него он служит скорее рамкой повествования, неким организующим стержнем, позволяющим исподволь и как бы вполне естественно вплести в рассказ события многих предшествующих лет войны, другие ее яркие эпизоды, впечатляющие характеристики ее главных героев и их взаимоотношений, а попутно и многое, многое другое — о людях, о. городах, о странах, о плаваниях, о богах, о пирах, о битвах и так далее, и так далее, иными словами — сделать из незамысловатого эпизода то художественное целое, что, собственно, и составляет литературу. «Гнев Ахилла», таким образом, оказывается мощным художественным средством, дающим автору возможность воссоздать гигантскую эпопею микенско-троянских времен. Типичная литература, этакая «Война и мир» трехтысячелетней давности или, если переиначить Белинского, «энциклопедия всей героической эпохи».
И тут, после долгого отступления, мы возвращаемся наконец к обещанному разъяснению, почему современные специалисты считают достаточно вероятным, что в древности и вправду существовал некий конкретный человек по имени Гомер, который был автором этой гениальной эпопеи. Специалисты-филологи говорят, что эта эпопея никак не могла быть продуктом некоего «коллективного устного творчества» — уже хотя бы потому, что ее продуманная «выстроенность», ее сюжетная и композиционная «организованность», ее «литературность», наконец, — все это неоспоримо свидетельствует об индивидуальном замысле. Почерк индивидуального гения безошибочно виден в том, с какой поразительной композиционной стройностью, как необыкновенно гармонично организован в «Илиаде» весь ее огромный материал, с какой продуманностью он расположен относительно объединяющей его сквозной сюжетной оси, как изобретательно поддерживается при этом его драматичная напряженность с помощью искусно вплетенных в сюжет многочисленных «отступлений в прошлое», играющих роль своего рода «сюжетных задержек», которые последовательно нагнетают у слушателей нетерпеливое ожидание триумфальной развязки (этот древний прием отлично знаком всем зрителям современных кинотриллеров и читателям современных детективов). В конце концов, ожидания, как мы уже знаем, разрешаются благополучно: Ахилл появляется из своего шатра, и «Илиада», как и положено триллеру, завершается своего рода мстительным хэппи-эндом — поражением троянцев и смертью Гектора. Патриотические слушатели Гомера, несомненно, жаждали этого возмездия. Может быть, они даже рукоплескали ему. Тем более что рассказ о последующей гибели самого Ахилла был расчетливо, иначе не скажешь, вынесен автором за скобки всей этой симфонической «романной» структуры.
Однако, строго говоря, поэма не кончается на мстительной ноте. Подлинный конец «Илиады» — это плач Приама над убитым Гектором, плач, который смягчает даже сурового Ахилла, плач, в котором горькая и трагическая изнанка войны совсем по-иному высвечивает ее героическую красоту, незадолго до того воспетую тем же Гомером. Так что, в конечном счете, «Илиада» все-таки не завершается стандартным хэппи-эндом и не оборачивается банальным триллером. Пафос гомеровской поэмы куда шире и грандиозней, говорят специалисты. Созданная спустя столетия после конца «героической эпохи», она не просто отображала ее трагический закат: противопоставив его описанной перед тем с той же художественной силой картине величественного расцвета ахейской державы, объединенной под руководством могущественных Микен, она одновременно должна была заронить в душу слушателей тоску по этому былому величию, а заодно и по былому и утраченному единству. Может быть, высокий авторитет Гомера у потомков как раз и был вызван тем, что его рассказ позволял им предчувствовать и предвидеть новое единство вслед за «темными веками», отделявшими героическую эпоху от уже начинавшегося «ренессанса»?
Таковы, говоря вкратце, основные выводы современной науки касательно личности Гомера. Однако, ограничившись этими выводами, мы, пожалуй, не приблизимся к ответу на вопрос, в какой степени можно доверять свидетельствам Гомера. Напротив, кое у кого сомнения в достоверности гомеровского рассказа, возможно, даже усилятся. В самом деле, скажет иной скептик, если даже современные специалисты подтверждают, что этот рассказ был сочинен, т. е. представляет собой художественный вымысел некоего автора, и вдобавок был подчинен не только художественным, но отчасти даже идеологически-патриотическим задачам, то можно ли ожидать, что такой рассказ будет исторически правдивым? А может быть, это всего лишь приятная для греческого слуха легенда? Знаем же мы, к примеру, такой, тоже авторский, поэтический роман — знаменитую «Песнь о Роланде», в которой гибель обыкновенного франкского рыцаря, павшего в засаде, которую устроили ограбленные им баски, преображена в героический национальный эпос о «великой битве» христиан… с маврами.
Сомнения эти вполне естественны. Чтобы развеять их, нужно выяснить, как отвечает современная филология на вопрос о соотношении преображающего вымысла Гомера с реальной правдой греческой истории.
Обратимся к филологии.
ГЛАВА 3
ПРОБЛЕМА ГОМЕРА
Вопрос о соотношении гомеровских поэм с исторической реальностью находится в центре так называемой «проблемы Гомера», споры вокруг которой продолжаются в филологической науке уже добрых полтораста лет.
Мы уже говорили в предыдущей главе, что, по одной из версий, первый полный письменный текст этих поэм появился только во времена афинского тирана Писистрата (560–529 гг. до н. э.). Эта «Писистратова версия», выдвинутая итальянским философом XVIII века Джамбатиста Вико, была у него связана с весьма решительным утверждением, будто никакого Гомера на самом деле не было, а прозвище это (одни толкуют его как «слепой», другие — как «заложник») в действительности означало весь коллектив «аэдов», сказителей древних преданий, устно передававших разрозненные части будущей «Илиады» вплоть до писистратовых времен, когда она только и обрела благодаря записи вид единой поэмы. Хотя против этой гипотезы выступали уже многие современники Вико (Гете, например, Даже написал целый трактат, доказывая принадлежность «Илиады» одному автору), она возымела большое влияние, и первые серьезные филологические исследования, посвященные «проблеме Гомера», ставили своей главной целью разъять гомеровский текст на более мелкие куски, якобы принадлежащие различным более ранним устным сказаниям.
Такой подход, рассказывают Л. Гиндин и В. Цымбурский в упоминавшемся мною (во вступлении) филолого-лингвистическом исследовании «Гомер и история Восточного Средиземноморья», основывался на господствовавшем поначалу в филологии XX века априорном представлении об устном народном эпосе как о совокупности «окаменевших» текстов, которые после своего создания передавались неизменными от певца к певцу и могли лишь «состыковываться» в готовом виде в более крупные поэмы. Считалось также, что сюжеты этих малых «первичных» текстов должны были быть крайне простыми, а поскольку Гомер начинает «Илиаду» с обещания рассказать о «гневе Ахилла» и затем то и дело нарушает это обещание многочисленными сюжетными отступлениями — в сущности, перебивает сюжет другими короткими рассказами, — такое построение казалось как раз подтверждением того, что «Илиада» является механической смесью «простых» первичных текстов. Был, дескать, в глубокой древности простенький рассказ об Ахилле и Агамемноне, построенный на традиционной формуле «обида — примирение», характерной для многих эпических сюжетов, и к этому рассказу постепенно присоединялись другие, побочные.
Эта теория продержалась до 20-30-х годов нашего века. Затем, однако, в результате углубленного изучения эпических традиций, сохранившихся у некоторых балканских и азиатских народов, было выявлено, что от певца к певцу передаются не столько готовые тексты, сколько, скорее, «формульные конструкции» — набор традиционных сюжетов, канонизированных образов и ситуаций, словесно-ритмических формул и тому подобных «готовых наборов», с помощью которых каждый сказитель создает всякий раз заново рассказываемую им историю. Когда эта закономерность была проверена на материале поэм Гомера, оказалось, что и он самым широчайшим образом пользовался таким приемом. Один из исследователей подсчитал, что в некоторых частях его поэм — например, в зачинах и окончаниях речей героев или в характеристиках действующих лиц, — «формулы», от простейших до самых сложных, занимают около 90 процентов текста! Так, уже в первой песне «Илиады» предводитель. Троянского похода, микенский царь Агамемнон, именуется то «пространно-властительным», то «могучим», то «гордым могуществом», то «повелителем мужей»; а пройдя по всем 24 песням поэмы, можно обнаружить, что буквально для каждого из важнейших ее героев заготовлен набор из десятка и более таких характеристик, чередующихся в самом разнообразном порядке.
