Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане - Роберт Киндлер
Хотя большевики начертали на своих знамёнах лозунг преобразования всех существующих отношений, они всё же были продуктом своего прошлого, то есть многонационального общества Российской империи. В том числе поэтому в партии (и не только в Казахстане) важную роль играли честь, патронаж и личная преданность[157]. У казахов людей объединяли прежде всего родственные отношения и генеалогические переплетения, формировавшие кланы и рождавшие доверие между различными акторами. Партия и кланы, таким образом, зиждились на схожем фундаменте. Говоря абстрактно, речь шла о двух сетях, организованных по принципу личных связей, которые противостояли друг другу, пересекались друг с другом и вполне могли внедриться одна в другую. Кланы использовали советские институты в своих целях и при случае изменяли их[158].
Советская по форме, традиционная по содержанию
Советское государство выступало в казахской степи в двояком обличье: с одной стороны, как интервенционная и зачастую карающая сила, когда, например, население не платило налоги, вспыхивали беспорядки или местные «властители» выходили за пределы дозволенного; с другой стороны, как управленческий и партийный аппарат, который делил территорию на административные единицы и старался установить официальные властные отношения между центром и периферией. Однако само наличие таких структур ещё ничего не говорило о механизме их функционирования. Как советское государство пыталось обеспечить себе приверженность и лояльность на местах? Кто присоединялся к проекту большевиков, и какие интересы преследовали эти люди? Какую роль играли кланы?
«Представители чужой нации»
Большевики находились в трудной ситуации: они были немногочисленны, разобщены и не встречали понимания у кочевников. Для большинства казахов социализм оставался делом европейцев. А поскольку весьма немногие европейские коммунисты знали казахский язык и мало кто из местных жителей, со своей стороны, владел «lingua franca»[159] советского многонационального государства, такое положение если и менялось, то очень медленно[160]. В районах с преобладанием казахов не могло быть никаких сомнений в том, что власть советов и партии простирается не дальше, чем ей позволяют местные элиты.
Население было о «товарищах» невысокого мнения. Тому способствовали как возрастающее налоговое бремя, приводившее к массовому выходу из партии, так и «энергичные действия реквизирующих органов», которые в итоге ослабляли партию и вызывали «ненависть местного населения к коммунистам». «Именующие себя коммунистами, — говорилось в одном докладе, — своими преступными отношениями и подчас и действиями лишь терроризируют мирное население и вносят дезорганизацию в ход советской работы, и нет ничего удивительного, если степняки не только не вступают в ряды членов партии, но и буквально боятся человека, носящего звание «коммунист»»[161]. Примерно то же самое говорил ещё в 1919 г. Ахмет Байтурсынов, крупнейший казахский литератор и представитель «Алаш-Орды»: по его словам, большевистское движение выглядело «на периферии не как революция, а как полная анархия»[162]. И в середине 1920-х гг. многие казахи в Каркаралинском уезде по-прежнему считали коммунистов «представителями чужой нации»[163].
Многие местные партийцы имели весьма смутное представление об основополагающем содержании большевистской идеологии. Они не были толком знакомы ни с именем Ленина, ни с «Азбукой коммунизма». А на вопрос, что такое партия, оказывались не в состоянии ответить даже функционеры низшего звена[164]. Приезжая в аулы, европейские коммунисты, не знавшие языка своей аудитории, не понимавшие её культуры и образа жизни[165], частенько сталкивались там с недоверием и неприятием. Кочевники, в свою очередь, не понимали разглагольствований агитаторов о классовой борьбе, революции и пролетариате, поскольку абстрактные проблемы, о которых те толковали, ничего для них не значили[166]. Эти трудности не относились к «детским болезням», они продолжали существовать годами и десятилетиями. Но никакой возмущённый доклад в вышестоящие органы, никакое постановление, никакая инициатива не могли одолеть роковую троицу: катастрофические коммуникационные условия (и связанную с ними проблему реализации власти), политическую и обычную неграмотность, межнациональные конфликты внутри и вне партийной организации[167].
Таким образом, неудивительно, что контрольные комиссии и тайная полиция (ОГПУ) беспрерывно сообщали о недостатке принципиальности у местных товарищей: мол, целые партийные ячейки под контролем у баев, видные партийцы открыто исполняют религиозные обряды или имеют несколько жён. С партбилетами ходят пьяницы, драчуны и насильники[168]. Никто, обращаясь к партийному или советскому работнику по какому-либо делу, не мог рассчитывать добиться своего без взятки. И многие крестьяне-поселенцы прямо объясняли, почему, по их мнению, советский аппарат хуже царской колониальной администрации: раньше чиновников не только было меньше, но и взятками они довольствовались более скромными[169].
Слишком большая территория и слишком малое количество верных людей не позволяли советскому государству в Казахстане выстроить повсюду сколько-нибудь реальные, а не фиктивные структуры. Поэтому постоянное институционализированное влияние центра на местные отношения оставалось маловероятным[170]. У партийного руководства и аппарата были связаны руки, когда речь заходила о том, чтобы облегчить товарищам существование в степи или оказать им внушительную поддержку. Лишь изредка туда посылали уполномоченных присмотреть на месте за порядком. Правда, в изобилии сочинялись директивы, воззвания и прочие бумаги, но подобные документы часто вообще не доходили до районов или доходили с большим запозданием. Инфраструктура и коммуникации в степи, за исключением немногих сравнительно добротно построенных путей сообщения, находились в плачевном состоянии. Путешествие по этим краям представляло собой долгое и тяжёлое предприятие. Зимой целые регионы на несколько месяцев оказывались отрезаны от внешнего мира и предоставлены сами себе[171]. Вдобавок почта и телеграф в 1930-е гг. не принимали и не передавали корреспонденцию на казахском языке[172]. Партийные работники на периферии зачастую просто не могли понять информацию и указания, доставляемые из центра курьерами. Как уже говорилось, многие партийцы, будучи «технически и политически» неграмотными, не умели ни читать, ни писать и не знали основ большевистской идеологии. Если к тому же отсутствовали переводы официальных документов на казахский, аульные функционеры обычно приходили к самому рациональному в такой ситуации решению: формально принимали все входящие бумаги «к сведению» и больше не обращали на них внимания
