Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Булдаков Владимир
Новые организации стали расти как грибы, старые общества стали переорганизовываться. Так, Общество 1914 года образовало в столице «Первый надпартийный республиканский клуб», объявивший, помимо задач «противодействия германскому капиталу», о необходимости защиты «жизненных интересов России» и одновременно борьбы против «аннексионистских стремлений тех или других кругов общества и правительства». Возник «союз юнкеров-социалистов», в котором состоял будущий убийца главы Петроградской ЧК М. С. Урицкого поэт Л. И. Каннегисер, восторгавшийся тогда Петроградским Советом30. Во всем этом было мало политики – было много наивной радости по поводу «новизны».
Повсюду проходили конгрессы партий, союзов, сообществ, организаций. Самоорганизационная пестрота соответствовала уровню социальной разобщенности. Стали намечаться или зародились Республиканский клуб офицеров; Бюро помощи освобожденным политическим (ранее свыше пятнадцати лет существовавшее нелегально); Совет студенческих депутатов; Союз деятелей высшей школы; Всероссийский крестьянский союз; Союз союзов; Крестьянский республиканский союз; Родительский союз; Еврейское демократическое собрание; Общество политического просвещения; Народный университет; Лига аграрных реформ; Польский военный союз; Республиканская демократическая партия и т. п.
Свободе группового самоопределения сопутствовал гнилостный душок. Так, в столице выявился странный феномен: старые интеллигентские общественные организации, вроде клубов просветительского характера, вдруг превращались в притоны, где процветали азартные игры. При этом владельцы подобных заведений упорно сопротивлялись попыткам властей прикрыть их. Среди них были общества, названия которых говорят сами за себя: «Собрание интеллигентных тружеников», «Кружок любителей музыки и пения», «Петроградский литературный кружок» и др. Характерно, что «Собрание интеллигентных тружеников» уже закрывалось десять лет назад, но после революции открылось явочным порядком. А созданное в январе 1916 года общество «Вешние воды», известное в свое время литературно-художественными вечерами, превратилось в игорный дом. Летом азартным играм стали предаваться открыто, иной раз в местах отдыха горожан. В сущности, игроки также составляли определенного пошиба «общество». В известном смысле в обстановке тогдашней неопределенности многие поневоле ощущали себя игроками.
Появилось громадное количество карликовых профсоюзов (около 2 тыс.) – их образовывал каждый заводской цех. Здесь сказалось не только ощущение ремесленно-артельной общности, но и земляческий фактор. При этом нарастала психология корпоративного эгоизма, воплощением которого становились фабрично-заводские комитеты. Один из первых историков революции описывал это так:
Все, кто как умел, хотел и мог, все заговорили и записали, все стали непрестанно собираться, все стали организовываться в кружки, общества, союзы, партии, коалиции… Лихорадка, горячка, вакханалия слово– и мыслеизлияния охватили русские народные массы. То, что подневольно скрывалось за стиснутыми зубами в течение десятилетий; то, что жило в глубине души каждого, не смея показываться на свет и стать всеобщим достоянием; то, что составляло в одно и то же время и величайшую думу, кручину и горе, и величайший помысел и надежду всякого русского человека, – то всплыло разом на всех устах и полилось широчайшей волной русского народного слова. Не было конца митингам и собраниям и по деревням, селам и местечкам, и по городкам, городам и столицам… 31
Новую власть предстояло слепить из организационного хаоса, который управлялся вихрем «справедливых» человеческих эмоций. На каких основаниях это можно было сделать? На основе объединяющей веры? Ее не было, более того, исчезла духовная составляющая империи. Временное правительство оказалось сугубо светским; к числу искренне верующих можно отнести разве что «внепартийного» Г. Е. Львова. Выдвижение его на высший пост было заведомо неудачным: он привык действовать в совершенно иных условиях, к тому же был подвержен фаталистическим настроениям. Прежнего авторитета не могло хватить надолго, данная фигура могла быть только переходной.
А. И. Гучков был выходцем из среды предпринимателей-старообрядцев (о чем никак нельзя было догадаться по его поведению). Он казался яркой фигурой, хотя далеко не всем. «Гучков „орлом“ не был, – писал о нем Ф. А. Степун. – По своей внешности он был скорее нахохлившимся петухом». По отнюдь не беспристрастному мнению М. Д. Бонч-Бруевича (первого генерала, перешедшего на сторону большевиков), Гучков в прошлом был «самовлюбленный человек, специализировавшийся на отыскании благоглупостей в работе военного ведомства…». Теперь в его речах «много искусственного пафоса», который сгодился бы для парламентской трибуны, но не для русских солдат, которые слушают его «невнимательно и безразлично». Былые оппозиционеры психологически не годились на роль революционных лидеров.
Пост обер-прокурора Св. Синода занял другой Львов, умеренный либерал, но импульсивный, относительно молодой (44 года) человек, склонный к православному обновленчеству. Именно ему, в силу дурной непоседливости, предстояло сыграть столь выразительную роль в развитии революционных событий. Позднее В. И. Ленин назовет его «самым глупым из обновленцев».
Однако, несмотря на обычный скепсис людей проницательных, претензий к правительству не было пока даже у петроградских большевиков, пребывавших в нерешительности. К тому же правительство считалось «временным» – его была призвана сменить власть, избранная на Всероссийском Учредительном собрании. Некоторые далекие от политики люди скептически оценивали возможности грядущей конституанты. «Эта учредилка во время войны и смуты есть бессмыслица, которую вынудили „товарищи“: может быть, удастся ее отстрочить если не до греческих календ, то до конца войны», – записывал в дневнике профессор Московского университета А. Н. Савин. К этому он добавлял, что «до конца войны может смениться еще много программ и правительств». В общем, «учредилка», или «учредиловка», как злословили позднее большевики, вдохновляла в марте 1917 года лишь партийных либералов и умеренных социалистов.
Тем временем подготовка к пришествию «Хозяина Земли Русской» (будущую конституанту тогдашние демагоги именовали также «Великий государь») велась медленно (хотя обстоятельно): либералы, надеявшиеся на остывание политических страстей, то ли сознательно, то ли бессознательно оттягивали созыв Учредительного собрания. Лишь 25 мая приступило к работе так называемое Особое совещание по изготовлению проекта положения о выборах в Учредительное собрание. Возглавлял его 46-летний кадет Ф. Ф. Кокошкин, блестящий юрист, искренний (сравнительно с однопартийцами) человек. Он будет убит как раз накануне открытия Учредительного собрания в начале января 1918 года вместе со своим коллегой по партии А. И. Шингаревым матросами, ворвавшимися в Мариинскую больницу. Тогдашние события были наполнены жутковатой символикой, не замечаемой, казалось, одними политиками. Позднее большевики так же оттягивали открытие конституанты, опасаясь на сей раз не его левизны, а напротив, его контрреволюционности.
А пока левые силы жили надеждами. Эсер А. Ф. Керенский – единственный социалист в правительстве – стал министром юстиции, уверив при этом лидеров Совета, что освободит политических заключенных и будет контролировать действия правительства изнутри. Н. Н. Суханов воспроизвел его пылкую речь:
– Товарищи! Ввиду образовавшейся новой власти… я должен был немедленно, не дожидаясь вашей формальной санкции, дать ответ на сделанное мне предложение занять пост министра юстиции…
– В моих руках… находятся представители старой власти, и я не решился выпустить их из своих рук (бурные аплодисменты и возгласы: «Правильно!»). Я принял сделанное мне предложение и вошел в состав Временного правительства в качестве министра юстиции (аплодисменты, далеко не столь бурные, и возгласы: «Браво»…). Первым моим шагом было распоряжение немедленно освободить всех политических заключенных и с особым почетом препроводить наших товарищей – депутатов социал-демократической фракции Государственной Думы из Сибири сюда…
