Ярослав Ивашкевич - Мать Иоанна от ангелов
— Прости, — сказала она спокойно и сдержанно, — я постараюсь больше не увлекаться. Но мне ведь некому рассказать обо всем том, что меня терзает. И страшит! Вспышки эти ни к чему, надо тебе, отче, рассказать все по порядку.
— Да, дочь моя, по порядку. Тебе надо успокоиться. Не следует возлагать на мой приезд чрезмерных надежд. Пред лицом бога человек всегда одинок, но пред другими людьми он всегда может призвать в свидетели бога. Бог всегда с ним. На этот раз довольно, закончим нашу беседу, после полудня я хотел бы собрать всех вас в большой трапезной, дабы вы подготовились к послезавтрашней исповеди.
— Сестра Малгожата, привратница наша, — спокойно молвила настоятельница, сидя в кресле, — укажет вам, отец, вашу комнату в верхнем помещении амбара, где живут все ксендзы. Обед приносят им в полдень. Ужин в шесть часов. В семь последняя молитва — не для сестер, — последняя вечерняя молитва в костеле. Потом уже только молитва в обители. Мы молимся… насколько можем.
— Правильно делаете, сестры, — сказал ксендз Сурин, вставая с кресла, правильно делаете. Итак отныне начинается, дочь моя, наша совместная жизнь, — вдруг изменившимся, ласковым тоном продолжал он, протягивая руки матери Иоанне. — Надо надеяться, что будет она удачной и послужит ко приумножению славы господа на земле. Молитесь, молитесь!
Мать Иоанна от Ангелов сидела в кресле неподвижно, с закрытыми глазами. Лицо ее выражало восторг, словно она слушала райское пенье или нежные звуки органа, только слегка подрагивал уголок рта. Отец Сурин так и застыл с простертыми руками, потом опустил их.
Но тут мать Иоанна легко поднялась и подошла к нему, сделав эти два-три шага уверенно и как-то очень изящно, будто танцуя; она преклонила колени пред отцом Суриным и поцеловала край его сутаны, затем припала к его рукам, и ксендз, растроганный, не отнимал их.
— Защити, защити меня, отец мой духовный! — повторяла она.
Ксендз Сурин поднял ее с полу, без усилия, как ребенка. Она напомнила ему Крысю, "экономку" ксендза, и он еле заметно улыбнулся.
— Человек — тот же ребенок, — сказал он.
Мать Иоанна тоже улыбнулась сквозь слезы.
— Теперь ступай, дочь моя, займись своими делами, — с нежностью молвил ксендз Сурин. — У тебя, наверно, хватает хлопот с сестрицами, да и обитель у вас не маленькая. Большой сад, хозяйство… Ступай. После вечерни приходите сразу в большую трапезную, предадимся размышлениям о грехах наших и ничтожестве человека. А теперь до свиданья.
Мать Иоанна склонилась к руке ксендза. Он перекрестил ее и благословил, дал поцеловать образок, висевший на четках у его пояса. Монахиня направилась к той двери, через которую входила. Отец Сурин тоже собрался выйти. Держась за дверную ручку, мать Иоанна еще раз сделала ему глубокий поклон.
Казалось, она уходит, но вдруг, все еще держась за ручку, она как-то странно присела, скрючилась, став еще меньше, и испустила хриплый, истошный вопль, как разозленная кошка. Отец Сурин изумленно взглянул на нее. Мать Иоанна, крадучись, двинулась вдоль стены, мимо печи и стола, по направлению к ксендзу, который стоял у двери, будто пригвожденный к полу. Лицо ее изменилось до неузнаваемости, все сморщилось, как сушеное яблоко, глаза закосили, нос вытянулся, а из сжатого рта доносился то этот дикий вопль, то скрежет зубов. Мать Иоанна приблизилась к ксендзу и уставилась на него снизу вверх жутким взглядом скошенных глаз; теперь они были уже не голубые, а черные, расширившиеся, как у рыси в потемках, и словно насквозь пронзали душу. Ксендз откинул голову назад, но не мог оторваться от этих ужасных глаз.
— Ох, дорогушечка, — прошипела вдруг мать Иоанна, — не думай, что тебе так легко удастся прогнать меня из этого миленького тельца.
Ксендз Сурин совершенно растерялся.
— Мать Иоанна, мать Иоанна, — беспомощно повторял он.
— Я — не мать Иоанна, — взвизгнула страшная женщина. — Не узнаешь меня? Это я, твой брат, Исаакарон! Я Валаам! Я Асмодей! О, не думай, старикашка, что мы испугаемся твоей свяченой воды, твоей латинской болтовни! Мы ловкие бесы, с нами не шути, как возьмем чью-то душеньку под свою опеку, уж не выпустим ее так легко. А в придачу еще и тебя сцапаем, старый, гадкий поп!
Отец Сурин овладел собой. Он осенил крестным знамением себя, потом скрючившуюся монахиню, которая вся напряглась, будто готовясь к прыжку.
— Apage, Satanas! [7] — воскликнул он.
Мать Иоанна от Ангелов при этом возгласе пошатнулась, словно ее толкнуло что-то изнутри, и оперлась о стену рукой с длинными, растопырившимися, как ястребиные когти, пальцами. И тут же затряслась в ужасающем хохоте, громком, зловещем и бесстыдном. Отец Сурин, осмелев, сделал шаг вперед и еще раз перекрестил несчастную.
— Apage, apage, Валаам, apage, Исаакарон! — воскликнул он.
Мать Иоанна продолжала раскатисто хохотать, опираясь ладонью о белую стену. Отец Сурин заметил, что под платьем монахини что-то задвигалось. Он машинально все крестил и крестил ее, а она, словно с трудом высвободив из-под длинной юбки свою ногу, вдруг быстро вскинула ее вверх и грубым монашеским башмаком ударила с размаху отца Сурина в колено.
От неожиданного толчка ксендз пошатнулся, а мать Иоанна в этот миг, все еще хохоча, проскользнула у него под рукой, семенящими мышиными шажками подбежала к двери и, громко ею хлопнув, скрылась.
Отец Сурин поглядел ей вслед, потом перевел взгляд на стену. В том месте, где монахиня опиралась рукой, на белой стене виднелся черный, будто выжженный, отпечаток пяти когтей ястребиной лапы.
6
На другой день поутру сестра Малгожата, оставив присматривать за калиткой послушницу, племянницу настоятельницы, побежала к своей подруге, пани Юзефе. Сестра Малгожата была примерной монахиней, но этот один-единственный грешок она частенько себе разрешала: вопреки монастырскому уставу, вопреки строгому запрету настоятельницы, время от времени заглядывала к пани Юзефе посплетничать о делах местечка. Этим нарушалось безмерное однообразие монастырской жизни — и, быть может, именно поэтому сестра Малгожата не искала других развлечений, ей не являлись видения, она не участвовала в бесчинствах прочих сестер, после которых тем приходилось всенародно каяться; она одна во всей обители ни на миг не поддалась нечистому.
— Меня бесы не трогают, — смеясь, сказала она Володковичу, который сразу принялся допрашивать ее на этот предмет. — Такая уж, видно, у меня душа неприступная и тело незаманчивое.
— О нет, нет! — закричал Володкович, увиваясь вокруг нее. Глаза у него разгорелись, будто у кота на сало; любопытствуя узнать про монастырские делишки, он даже забыл о беседе, которую вел с новоприбывшими придворными королевича Якуба.
В корчме сидело несколько этих важных панов; Одрын и Винцентий Володкович так и прилипли к ним с самого утра — попивали в их компании мед да водку. Казюк, двигаясь нехотя, словно еще не проснулся, прислуживал им в большой горнице. Пани Юзя со своей, неизменной улыбкой сидела за стойкой, увешанная монистами, как восточный идол.
— Сестра Акручи, сестра Акручи, — сказала она, отворяя дверцу, заходи, пожалуйста, ко мне.
Сестра Малгожата быстро скользнула за стойку, будто спасаясь от Володковича.
— Здесь мне удобней, — сказала она с веселой усмешкой, — я привыкла сидеть за решеткой.
Володкович, вытащив из-за пазухи красный платок, обтирал мокрые усы и с неистовым любопытством таращился на сестру Малгожату. Один из придворных тоже подошел к стойке и поклонился сестре.
— Безмерно рад видеть особу из знаменитого монастыря, — молвил он. Надеюсь, вы, сестра, расскажете нам что-нибудь интересное.
— О, да что я могу рассказать? — смущенно засмеялась сестра. — Это вы бы могли, вы из большого света приехали, из Варшавы.
— Кабы не ваши сестрички да не ваш монастырь, — сказал придворный, звали его пан Хжонщевский, — мы бы и не приехали. Его высочество королевич только ради вас сюда явился и завтра будет в костеле.
Сестра погрустнела.
— О, конечно, — огорченно прошептала она, — но ведь это такая беда!
И она умоляюще взглянула на пана Хжонщевского. Ей не хотелось, чтобы он задавал вопросы.
На помощь пришла пани Юзефа. Чтобы отчасти переменить тему, она спросила:
— А как там наш новенький ксендз?
Увы, здесь, вблизи монастыря, любой разговор переходил все на тот же предмет, от этого наваждения нельзя было избавиться. Сестра Малгожата все же немного повеселела.
— Вчера провела я ксендза в его покои, после беседы с матерью настоятельницей он был бледный, как мертвец, еле шел. Нет, он для нашего монастыря слабоват. То ли дело ксендз Лактанциуш, ксендз Игнаций… Те-то — львы! — засмеялась сестра, блеснув глазами. — А этот! Конечно, она показала ему обычный свой фокус с закопченной ручкой!
