Томас Карлейль - Французская революция, Конституция
Другой клуб, называющий себя монархистским или роялистским, Club des Monarchiens, несмотря на имеющиеся у него обширные фонды и обитые парчой диваны в зале заседаний, не встречает даже временного сочувствия; к нему относятся с насмешкой и издевательски, и наконец спустя недолгое время однажды вечером, а может быть и не однажды, изрядная толпа патриотов врывается в него и своим ревом заставляет его покончить это мучительное существование. Жизнеспособным оказывается только центральное Якобинское общество и его филиалы. Даже кордельеры могли, как это и было, вернуться в его лоно, где бушевали страсти.
Фатальное зрелище! Не являются ли подобные общества началом нового общественного строя? Не есть ли это стремление к соединению - централизующее начало, которое начинает снова действовать в обветшалом, треснувшем общественном организме, распадающемся на мусор и изначальные атомы?
Глава шестая. КЛЯНУСЬ!
Не удивительно ли, что при всех этих знамениях времени преобладающим чувством во всей Франции была по-прежнему надежда? О благословенная надежда, единственное счастье человека, ты рисуешь прекрасные широкие ландшафты даже на стенах его тесной тюрьмы и ночной мрак самой смерти превращаешь в зарю новой жизни! Ты несокрушимое благо для всех людей в Божьем мире: для мудрого - хоругвь Константина, знамение, начертанное на вечных небесах, с которым он должен победить, потому что сама борьба есть победа; для глупца - вековой мираж, тень тихой воды, отпечатывающаяся на растрескавшейся земле и облегчающая его паломничество через пустыню, делая путь возможным, приятным, хотя бы это был и ложный путь.
В предсмертных судорогах погибающего общества надежда Франции видит лишь родовые муки нового, несказанно лучшего общества и поет с полной убежденностью веры бодрящую мелодию, которую сочинил в эти дни какой-нибудь вдохновенный уличный скрипач, например знаменитое "Ca ira!"[38]. Да, "пойдет", а когда придет? Все надеются; даже Марат надеется, что патриотизм возьмется за кинжалы и муфты. Не утратил надежд и король Людовик: он надеется на счастливый случай, на бегство к какому-нибудь Буйе, на будущую популярность в Париже. Но на что надеется его народ, об этом мы можем судить по факту, по целому ряду фактов, которые теперь будут сообщены.
Бедный Людовик, доброжелательный, однако не обладающий ни интуицией, ни решимостью, должен на своем негладком пути следовать тому знаку, который, быть может, будет подан ему тайными роялистами, официальными или тайными конституционалистами, смотря по тому, чему в этом месяце отдает предпочтение ум короля. Если бегство к Буйе и (страшно подумать!) обнаженный меч гражданской войны пока лишь зловеще вырисовываются на горизонте, то не реальнее ли существование тех тысячи двухсот королей, которые заседают в зале Манежа?! Неподконтрольных ему, но тем не менее не проявляющих непочтительности. Если бы только доброе обращение могло дать хороший результат, насколько лучше это было бы вооруженных эмигрантов, туринских интриг[39] и помощи Австрии! Но разве эти две надежды несовместимы? Поездки в предместья, как мы видели, стоят мало, а всегда приносили виваты. Еще дешевле доброе слово, много раз уже отвращавшее гнев. Нельзя ли в эти быстротечные дни, когда Франция вся распадается на департаменты, духовенство преобразуется, народные общества возникают, а феодализм и многое другое готовы броситься в плавильный тигель, - нельзя ли испытать это средство еще раз?
И вот, 4 февраля M. le President читает Национальному собранию собственноручное короткое послание короля, возвещающее, что Его Величество пожалует в Собрание без всякого церемониала, вероятно, около двенадцати часов. Подумайте-ка, господа, что это может значить, в особенности подумайте, нельзя ли нам как-нибудь украсить зал? Секретарские конторки можно удалить с возвышения, на кресло председателя накинуть бархатное покрывало "лилового цвета, затканное золотыми лилиями". M. le President, конечно, предварительно имел частные свидания и посоветовался с доктором Гильотеном. Затем, нельзя ли разостлать "кусок бархатного ковра" такого же рисунка и цвета перед креслом, на том месте, где обычно сидят секретари? Так посоветовал рассудительный Гильотен, и результат находят удовлетворительным. Далее, так как Его Величество, несмотря на бархат и лилии, вероятно, будет стоять и совсем не сядет, то и председатель ведет заседание стоя. И вот, в то время как какой-нибудь почтенный член обсуждает, скажем, вопрос о разделе департамента, капельдинеры провозглашают: "Его Величество!" Действительно, входит король с небольшой свитой; почтенный член клуба останавливается на полуслове; Собрание встает: "почти все" тысяча двести "королей" и галереи верноподданническими возгласами приветствуют Восстановителя французской свободы. Речь короля в туманных условных выражениях сводится главным образом к следующему: что он более всех французов радуется тому, что Франция возрождается, и уверен в то же время, что присутствующие здесь поведут это дело с осторожностью и не будут возрождать страну слишком круто. Вот и вся речь Его Величества; вся ловкость заключалась в том, что он пришел, сказал ее и ушел.
Разумеется, только исполненный надежд народ мог что-либо на этом выстроить. А чего только он не построил! Сам факт, что король говорил, что он добровольно пришел поговорить с депутатами, производит необыкновенно ободряющее впечатление.
Разве сияние его королевского лица, подобного пучку солнечных лучей, не смягчило все сердца в верховном Собрании, а с ними и во всей легко воспламеняющейся, воодушевленной Франции? Счастливая мысль послать "благодарственную депутацию" принадлежала только одному человеку, попасть же в такую депутацию выпал жребий немногим. Депутаты отправились и вернулись в восторге от необычайной милости: их приняла и королева, держа за руку маленького дофина. Наши сердца все еще горят пылкой благодарностью, и вот другому приходит мысль о еще большем блаженстве: предложить всем возродить национальную клятву.
Счастливый, достопочтенный член клуба! Редко слово было сказано более кстати; теперь он - волшебный кормчий всего Национального собрания, изнемогавшего от желания что-нибудь сделать, кормчий и всей взирающей на Собрание Франции. Председатель клянется и заявляет, что каждый должен поклясться внятным "Je le jure!" (Клянусь!). Даже галерея посылает ему вниз подписан ный листок с клятвой, и, когда Собрание бросает взгляд наверх, галерея вся встает и еще раз клянется. А затем, представьте себе, как в городской Ратуше Байи, принесший знаменитую клятву в Зале для игры в мяч, под вечер клянется вновь вместе со всеми членами муниципалитета и главами округов. "Дантон дает понять, что публика охотно приняла бы в этом участие"; тогда Байи в сопровождении эскорта из двенадцати человек выходит на главное крыльцо, успокаивает движением руки волнующуюся толпу и при громе барабанов и потрясающих небеса криках принимает от нее великую клятву. На всех улицах счастливый народ со слезами и огнем в глазах добровольно "образует группы, в которых все друг перед другом приносят ту же клятву", и весь город в иллюминации. Это было 4 февраля 1790 года - день, который должен быть отмечен в анналах конституции.
Но иллюминация зажигается не только в этот вечер, а повторяется, вся или по частям, в течение целого ряда вечеров, потому что избиратели каждого округа приносят клятву отдельно и каждый округ освещается особо. Смотрите, как округ за округом собирается на каком-нибудь открытом месте, где неизбирающий народ может смотреть и присоединиться, и, подняв правую руку, под барабанную дробь и бесконечные крики "ура" ставших свободными граждан кричат: "Je le jure!" - и обнимаются. Какое поучительное зрелище для всякого еще существующего деспота! Верность королю, закону, конституции, которую вырабатывает Национальное собрание, - так гласит клятва.
Представьте, например, как университетские профессора маршируют по улицам с молодежью Франции и шумно, восторженно приносят эту клятву. При некотором напряжении фантазии развейте должным образом эту коротенькую фразу. То же самое повторялось в каждом городе и округе Франции! Даже одна патриотка-мать в Ланьоне, в Бретони, собрала вокруг себя своих десятерых детей и престарелой рукой заставляет их принести клятву. Великодушная, почтенная женщина! Обо всем этом, конечно, Национальное собрание должно быть уведомлено в красноречивых словах. Целых три недели непрерывных клятв! Видел ли когда-нибудь солнце этот клянущийся народ? Не были ли все они укушены тарантулом клятв? Нет, но все это люди и французы; они полны надежды, и, странно сказать, они веруют, хотя бы только в Евангелие Жан Жака. О братья, да будет угодно небу, чтобы все совершилось так, как вы думаете и клянетесь! Но существуют любовные клятвы, которые, хотя бы они были истинны, как сама любовь, не могут быть исполнены, не говоря уже о клятвах игроков, также хорошо всем известных.
