Роман Абинякин - Офицерский корпус Добровольческой армии: Социальный состав, мировоззрение 1917-1920 гг
Следует особо оговориться о нецелесообразности пытаться четко разграничивать здесь понятия «ударные революционные» батальоны (сформированные из волонтеров тыла, нередко штатской молодежи), «частей смерти» из добровольцев-фронтовиков и так называемых «штурмовых» (временных, для выполнения какой-то конкретной боевой задачи). Их различия состояли в уровне подготовки и опытности, но не в назначении и психологическом облике личного состава.
В ходе расширения добровольческого движения и солдаты (причем как одиночные, так и группами до 500 человек),[124] и офицеры[125] устремились в ударные части. Между тем практические механизмы их комплектования отсутствовали; при потребности фронтов в действенных силах такая заминка являлась самым крупным недочетом кампании. Поэтому было спешно разработано «Наставление для формирования и обучения ударных частей» (см. приложение 1, документ 2), переведшее их цели и смысл с языка патетики на точный язык военной науки. Из текста видно, что данные войска по сути стали предвестниками штурмовых групп Второй мировой войны.
Личный состав добровольческих частей не мог не соответствовать их специфике. Помимо «Наставления…» важной для понимания особенностей ударников будет «Присяга революционера-волонтера» (см. приложение 1, документ 1). Культивировались «крепчайшая спайка части», активная взаимовыручка, высокий моральный настрой (особо оговаривалась недопустимость братаний с врагом) и широкая личная инициатива; последнее было шагом вперед относительно прежних требований к личному составу. Психологический облик ударника приближался к облику смертника: присутствовало обещание обороняться, не отступая, до получения тяжелых ран, не сдаваться в плен, и осознание и готовность к смерти «за Родину и свободу как счастья и оправдания… присяги».[126]
Непросто выделить самое значимое, стержень данного обязательства, так не похожего на обычные своим особенным акцентированием многих обязанностей, неотъемлемых от солдата вообще. И эта необычность служит дополнительным доказательством глубины разложения военного порядка. Безусловно, доминировало обещание «исполнять безропотно и без протеста на службе и в бою приказания поставленных надо мною начальников». Устранение непрофессионального комитетского или выборного руководства признавалось залогом эффективности: необходимо «невмешательство комитетов в формирование и управление военной и хозяйственной жизнью ударных батальонов», ибо «кто из серьезных твердых офицеров возьмет должность, предлагаемую ему матросом или солдатом?»[127] Такая постановка вопроса делала службу в добровольческих частях весьма привлекательной для офицеров, и не случайно они составили значительную долю среди подавших рапорты о переводе туда. Жалованье же назначалось в стандартном размере соответственно чинам, и никаких преимуществ не предусматривалось.[128]
Активисты движения высказывали новые идеи, например, упразднение понятия «офицер» в прежнем смысле, так как залогом успеха считали единодушие личного состава, складывающееся из взаимного доверия, общности интересов и любви к своему делу. По формуле Неженцева, «офицер — человек долга и порядка», который должен «быть рядом с солдатами, отвечать на все их сомнения».[129] Изжив рознь между командирами и подчиненными, чему в добровольческой среде способствовало единство ценностей и взглядов, армия получала более устойчивые войска. Проектировалась даже выборность командных кадров из числа офицеров.[130] Подобные планы и перемены стали началом появления специфики внутреннего быта офицерских рот, батальонов и полков Добровольческой армии и серьезно изменившей принципы старшинства и иерархию чинов.
Неоднократно повторялось, что «без офицеров ударные батальоны распадутся», и потому отбор кандидатов проводился весьма тщательно, отсеивая «преступный элемент». Относительно всех добровольцев действовал принцип, что «лица, бьшшие под судом, ни в коем случае принятыми быть не могут».[131] М. И. Капустин пишет даже об «индивидуальном отборе ударников» кадровыми офицерами,[132] но чисто технически это либо было трудновыполнимо из-за многочисленности, либо проводилось достаточно поверхностно. Конечно, в добровольческой кампании, как и в любом масштабном мероприятии, встречался определенный процент чуждого элемента. Неоднократно всплывали явные авантюристы, стремившиеся прибрать к рукам формирование ударных частей.[133]
Однако аморальные и криминальные личности появлялись, но удержаться не могли. Причина не столько в бдительности командования, сколько, во-первых, в особенностях назначения добровольческих частей, способных привлечь только убежденных людей, и, во-вторых, в самом контингенте ударников, которые просто не терпели в своих рядах нестойких и чуждых.
Не преувеличивая, отметим все продолжавшийся рост добровольчества. В результате разрешения записи в ударные батальоны среди запасных в середине июня насчитывалось около 2 тыс. волонтеров (без учета 1-го Ударного отряда).[134] Вскоре помимо сотен индивидуальных рапортов некоторые запасные подразделения объявили о своей записи в полном составе: 39-й, 117-й, 229-й, 290-й, 293-й и другие запасные полки и отряды пограничной стражи.[135] Согласно документам, в трех запасных кавалерийских полках на каждый осталось всего по два маршевых эскадроны из пяти штатных.[136] Показательно стремление добровольцев именно на Юго-Западный фронт, «к Корнилову», ставшему 8 июля его командующим. Решительные и энергичные действия генерала существенно повысили его авторитет среди офицерства. Из-за обилия прошений Верховный Главнокомандующий Брусилов разрешил запись в «части смерти» целых фронтовых подразделений, потому что ряд генералов отрицательно оценивал выделение из своих соединений самых боевых офицеров и солдат. Так, Деникин не скрывал скепсиса, хотя и признавал эффективность и величину «подвига ударников».[137]
Обратимся вновь к Корниловскому ударному отряду. Прибыв на позиции, он изгнал агитаторов из соседних частей; с явно непосильной задачей захвата тяжелых австрийских батарей и прорыва фронта ударники справились блестяще: за полтора часа продвинулись на семь верст и отбили контратаку противника, потеряв при этом 24 офицера и 506 солдат (в том числе около 300 убитыми). Число наград за первый бой говорит как о доблести отряда, так и о поощрении его командованием: три ордена Св. Георгия 4-й степени, 11 — Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом, один — Св. Анны 2-й степени и 24 — 4-й степени.[138] Однако от получения наград ударники демонстративно отказались, мотивируя невозможностью выделять кого-то, так как отличились буквально все; только 16 августа, после получения всем личным составом солдатских Георгиевских крестов, награждение состоялось.[139]
Традицией корниловцев навсегда стало подчеркнутое презрение к смерти и бравирование этим. Скоблин, командир 2-го батальона, выразил общее настроение так «Убьют — сразу попадешь в Царствие Небесное, ранят — домой съездишь, уцелеешь — герой!».[140] Подобная логика усваивалась солдатам и офицерами, свидетельствуя и о религиозности на фоне общего роста атеизма, и о ее трансформации в духе фатализма. Для солдата немаловажна вера в то, что его гибель не напрасна; при повальной потере смысла жертвы ударники, напротив, обретали его.
В июле добровольцы не только участвовали в боях, но и обеспечивали дисциплину на фронте вообще. Корнилов считал даже необходимым придать каждой армии по «бригаде смерти», ибо «это принесет пользу для порядка боевых действий».[141] Ударные части становились тем более закономерными воплотителями чрезвычайных мер командования, чем большее отрицательное отношение, доходившее до эксцессов, они встречали с первых дней пребывания на позициях. Не выходя из боев, добровольцы «крутыми мерами останавливали и возвращали в окопы даже славнейшие русские полки».[142]Воспоминания солдат-большевиков обвиняют их и в произвольном нападении на «революционно» настроенные части, но тут же проговариваются: напротив, они сами всячески задевали ударников и провоцировали на настоящие бои, длившиеся порой более восьми часов.[143] Кажущаяся аналогия с заградительными отрядами Великой Отечественной войны, не выходившими на передовую, неуместна. Главным по-прежнему оставалась борьба с противником.
С 21 июля началось формирование трехбатальонного полка на основе 1-го Ударного отряда, а 6 августа полк перешел на специально разработанный четырехбатальонный усиленный штат.[144] (См. приложение 2, таблица 2). Наряду с Корниловским формировался 1-й ударный Революционный полк из отдельных батальонов под командованием Генерального Штаба капитана В.К Манакина. Отчет о его смотре подтверждает серьезную подготовку личного состава: «Задачи выполнены образцово… Занятия проходят ежедневно по 8-10 часов»; отмечалась и универсальность выучки — на батальон приходилось по 80 сверхштатных пулеметчиков.[145] Значительное число пулеметов было не только техническим условием ударной силы, но и потенциальной возможностью второго, «внутреннего» применения добровольцев.
