Александр Пругавин - Старец Григорий Распутин и его поклонницы
Распутин вдруг осклабился. На сумрачном лице появилась усмешка, и он, ухмыляясь, проговорил:
— Да нешто я их покупал?! — И затем явно презрительным тоном добавил: — Была нужда!..
— А-а-а, так это вам дарят ваши поклонницы! — воскликнула с невинным видом Ксения Владимировна. — Да?.. Ну какой же вы счастливый, Григорий Ефимович.
Распутин расстегнул свою поддевку, оправил бывшую на нем синюю шелковую рубаху и заложил руки за пояс.
— Если я иногда завидую богатым, то только потому, что они имеют возможность всегда иметь живые цветы, — сказала Ксения Владимировна, обращаясь ко мне.
Вдруг она воскликнула:
— Нет, нет, вы подойдите сюда! Вы посмотрите, что это за роскошь!
Посредине стола стояла огромная, роскошная корзина, наполненная чудными белыми, алыми, пунцовыми розами, сверкавшими свежестью своих лепестков и распространявшими в воздухе тонкий аромат.
Ксения Владимировна с восхищением, почти с экстазом любовалась цветами.
— "Как хороши, как свежи были розы!" — вдруг мечтательно продекламировала она. — Но ведь это же безумно дорого!.. Григорий Ефимович! Нескромный вопрос: кто подарил вам эти розы?
— Z прислала, — проговорил Распутин, почесывая живот.
Он назвал одну очень высокопоставленную особу — настолько высокопоставленную, что, услышав ее имя, Ксения Владимировна вдруг прикусила язычок и умолкла на несколько минут.[5]
С краю стола, где я сидел, лежала пачка писем и пакетов, адресованных на имя Григория Ефимовича Распутина. Я спросил, что это за письма.
— А это сегодня с почтой пришли, — сказал "пророк". — Ко мне много приходит писем и пакетов. От разных лиц. Со всей России присылают… Сегодня еще немного, — продолжал он, беря письма и пересчитывая их. — Всего пять. Вчера больше было.
— Давайте, я прочту вам письма, — предложила Ксения Владимировна.,
— Ну, что же, почитай, потрудись, — сказал Григорий Ефимович, передавая ей один из пакетов.
— Я буду вашим секретарем, — продолжала Ксения Владимировна. — Хотите?
В ее тоне вдруг послышались какие-то новые, заигрывающие нотки, точно она была не прочь пококетничать с "прозорливцем".
Распутин что-то невнятно пробормотал о том, что хорошо бы иметь такую "секретаршу". Он сел на кушетку, около Ксении Владимировны, и приготовился слушать.
Началось чтение.
Писал волостной писарь одной из губерний западной Сибири. Витиевато, канцелярским слогом расписывал он о том, как много трудов положил на пользу службы и как всегда из всех сил старался угодить начальству. Однако, несмотря на это, благодаря проискам каких-то недоброжелателей, неожиданно был уволен от должности без всякой причины и вины со своей стороны. И вот он с большой семьей остался без всяких средств, терпит страшную нужду, голод и холод и потому обращается к высокоуважаемому Григорию Ефимовичу с нижайшей просьбой похлопотать за него перед сильными людьми, которые могли бы предоставить ему должность волостного писаря, хотя бы в другой губернии.
— Что вы сделаете с этим прошением? — спросила Ксения Владимировна.
"Старец" глубокомысленно помолчал, подвигал губами, а затем в свою очередь предложил вопрос:
— Это кому следует? К Кулакову,[6] што ли?
— Да, это в его ведомстве.
— Стало быть, надо послать Кулакову… Он сделает! — уверенно проговорил "пророк". — Хороший человек… Беспременно исполнит… Ну, теперь почитай исшо это прошение.
Ксения Владимировна опять начала читать, а Распутин уставил свой тяжелый, неподвижный взгляд на чтицу. Но мне казалось, что он не столько слушал свою "секретаршу", сколько рассматривал ее открытую шею, ее бюст, ее руки — очень красивой формы, открытые до локтя.
На этот раз писал начальник станции одной из южных железных дорог. Многословно излагал он всю свою служебную карьеру "с маленьких должностей" на каком-то захолустном полустанке в степи. Постепенно достиг "высокой" должности начальника на крупной торговой станции. Был совершенно счастлив и доволен своей судьбой и службой, как вдруг — крах, и он остается без места, выброшен на улицу. Просит и молит Григория Ефимовича оказать ему милость и посодействовать в назначении на новую должность.
— А это к кому? — опять спросил Распутин, адресуясь к Ксении Владимировне.
Она назвала фамилию лица, стоявшего во главе железнодорожного ведомства.[7]
Так… так… знаю, я ему много посылал этих самых прошениев: Сначала он исполнял, как и следует быть, с охотой, ну, а теперь — не того…
— Что же? Отказывается?
— Ну, нет, не то штоб отказывается, но только не по-прежнему. Недавно я ему одиннадцать прошениев послал, а он из них всего только шесть исполнил.
— Ну, что же, — заметила Ксения Владимировна, — шесть из одиннадцати. Ведь это же очень хорошо.
— Чего тут хорошего, — с хмурым, недовольным видом буркнул Распутин. — Нет, не буду я посылать ему…
Он взял прошение, разорвал его и бросил в камин.
Третье прошение было от какой-то купеческой вдовы, которая слезно жаловалась на свою судьбу, так как после смерти мужа дела пришли в полное расстройство; не зная, как выйти из тяжкого положения, она умоляет "пророка" помолиться за нее и помочь ей "сколько возможно".
— Отложи, — внушительно сказал "старец", обращаясь к Ксении Владимировне, и, подавая ей другое письмо, прибавил: — На-ка, почитай энто письмо.
Торговец лесом с Волги сообщал об упадке торговли и о пожаре, который уничтожил его дом со всем двором и имуществом. Просил о помощи.
— Ну-ка, исшо, — сказал отец Григорий, подавая Ксении Владимировне последнее письмо.
В нем петроградская "трезвенница", последовательница "братца Иоанна Чурикова", содержательница меблированных комнат, просила Распутина похлопотать и посодействовать, чтобы были разрешены собрания и проповеди братца, неправильно запрещенные по проискам мессионеров.
В письме много говорилось об огромных связях и влиянии "прозорливца" в высоких кругах и выражалась уверенность, что если он только захочет, то все будет сделано согласно его желанию.
— Надо бы помочь, — сказал Распутин, — я энту женщину знаю. Да и братца знаю.
Подумав несколько минут, он встал, вышел в другую комнату, принес оттуда чернильницу и перо и начал что-то писать на прошении "трезвенницы".
В корявых пальцах неловко торчало перо. Старательно выводя какие-то каракули, "старец" все время сопел.
Закончив писание, он передал прошение Ксении Владимировне, заметив:
— Надо бы припечатать. Завтра энта женщина придет за ответом, я ей отдам пакет, а она отнесет его к Данскому.
— К Данскому, помощнику С.
Старец назвал немецкую фамилию лица, стоявшего тогда во главе духовного управления.[8]
— Боже мой, но ведь он же обидится на вас! — воскликнула Ксения Владимировна. — Что вы тут написали!
Она передала мне прошение, на полях которого крупными каракулями красовалась резолюция:
"Петруся зделай етим людям што можна.
Григорий".— Кто такой этот Петруся? — спросил я у Распутина. — А Петр Степаныч… Петр Степаныч Данской…[9]
И ты это напрасно, — сказал "пророк", обращаясь к Ксении Владимировне, — ничаво он не обидится… Не впервой.
— Однако как-никак он все-таки сановник… Если не ошибаюсь, тайный советник… на правах товарища министра, — говорила деловым тоном Ксения Владимировна.
— Пущай его!.. Для кого — советник, а для меня — Петруся.
Ксения Владимировна, пожав плечами, начала заклеивать конверт с прошением "трезвенницы".
— Ну, спасибо, — сказал Григорий Ефимович, — завтра отдам ей, когда она придет… Ко мне много народу ходит. Каждый день. Приходи как-нибудь поутру, часов в девять — увидишь, сколько у меня всякого народа бывает, — сказал Распутин Ксении Владимировне.
— Кто же больше всего обращается к вам? — спросил я.
— Разные.. И серый народ, и из чистой публики… Много духовных обращается.
— Священники? — спросил я.
— Да, и священники, и монашествующие… и синодские… всякого сословия.
— А духовных вы куда же направляете?
— Как куда? — переспросил "отец Григорий". — Да тоже к разным лицам, глядя по делу… Больше к Петрусе, — он завсегда сделает, что нужно… Услужливый на редкость…
В течение вечера Ксения Владимировна несколько раз пыталась завести разговор на тему о причинах влияния "старца" вообще и в особенности его успеха у женщин. Нужно отдать ей справедливость, она делала это очень тонко, искусно, дипломатически. Однако "пророк" не поддавался на удочку. Он явно не желал касаться этих вопросов; в его глазах загорались какие-то беспокойные огоньки, он хмурился и подозрительно посматривал то на свою собеседницу, то на меня. Очевидно, он не находил удобным вести разговор на эти темы в присутствии третьего лица.
