Коллектив авторов - Государство наций: Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина
Хотя и в далеком прошлом можно найти примеры политических общностей, приближающихся к нашим понятиям современных наций, в нынешнюю эпоху политические общности существуют внутри дискурса, сосредоточившегося в конце XVIII — начале XIX в. на понятии территориальных суверенитетов, в которых люди, образующие единую нацию, обеспечивают законность политическому порядку. Примерно с конца XVIII в. до настоящего времени государство сливалось с нацией, и почти все государства Нового времени заявляли о себе как о нациях-государствах, в этническом или гражданском смысле, а их правительства получали власть от нации и осуществляли ее в интересах нации. Государства Нового времени узаконивали свой статус, ссылаясь на нацию и претендуя на народную власть, подразумеваемую в дискурсе о нации{57}.
Хотя дискурс о нации начинался с выражения государственного патриотизма, на протяжении XIX в. он все больше этнизировался, и, наконец, национальная общность предстала в виде культурной общности единого языка, религии и/или прочих характеристик с продолжительной древней предысторией, общим родством, корнями и нарративами о развитии во времени. То, каким образом конструировались и переосмысливались понятия общего прошлого и корней, как сами основные языки отбирались из диалектов и обретали господствующее положение благодаря печати и обучению и как сама история использовалась для оправдания притязаний на подлинное мировое господство — все это затерялось во времени. Националисты стремились к почти утопической цели — совпадению нации и государства, и не будет большой натяжкой утверждать, что почти вся современная история посвящена тому, чтобы приспособить друг к другу различные нации и государства, причем сделать это в мире, где они почти никогда не совпадают.
К XX в. такие мнимые общности были самой законной основой для строительства государств, устраняя династические, религиозные и классовые дискурсы и одновременно выдвигая альтернативные формулы узаконивания, вроде формул, поддерживающих империи. В некогда жизнеспособных имперских государствах все чаще заявляли о себе националистические течения, в свою очередь усиливавшиеся новым толкованием того, что государства должны если не совпадать с нациями, то представлять их.
Одновременное появление понятий демократического представления подчиненных интересов подчеркивали основной конфликт между неравными имперскими отношениями и горизонтальными концепциями национального гражданства. Хотя либеральные государства с представительными институтами, считая себя демократическими, могли быть (и были) действующими имперскими силами в заморских империях: Великобритании, Франции, Бельгии и Нидерландов. Великие континентальные империи оказывали сопротивление демократизации, которая подорвала бы право господствующей имперской элиты на власть и само иерархическое и неравное отношение между метрополией и периферией. Относясь к числу самых распространенных и долговечных государственных устройств далекого прошлого, империи в Новое и Новейшее время постепенно рушились под воздействием мощного сочетания национализма и демократии[9].
Некоторые макроисторические повествования о развитии государства и нации утверждают, что существует всемирный процесс территориальной консолидации, гомогенизации населения и социальных институтов, концентрации власти и суверенитета, что создает основу современной нации-государства. Поскольку такие повествования, конечно, улавливают главную модель формирования государства на ранней стадии, этот мощный метанарратив пренебрегает тем, что в определенных условиях менее «современные» политические формы, такие как империи, существуют долгое время. Возникает вопрос: почему последние империи Европы не эволюционировали в XIX–XX вв. в нации-государства? Каким образом действия и предпочтения имперских элит помешали национальному строительству, даже если превращение в нацию могло бы упрочить положение их государства на международной арене?
В некоторых континентальных империях власть фактически пыталась стереть национальные различия в государстве, чтобы достичь эффекта, сопутствующего более однородным нациям-государствам, но то, что было возможно в Средние века или в начале Нового времени, когда вполне разнородное население ассимилировалось в относительно гомогенные протонации, возможно, сплачиваясь вокруг общих религиозных или династических идеалов, стало в «век национализма» почти невозможным.
Пусть даже связи в Новое время стали более тесными, в континентальных империях Европы XIX в. самые прочные социальные и дискурсивные связи возникли на уровнях, стоящих ниже статуса имперского государства.
То же самое произойдет столетием позже в СССР. На имеющийся дискурс нации со всеми сопутствующими ему привлекательными сторонами прогресса, представительства и государственности стали претендовать все языковые и культурные группы. Привлекательность народного суверенитета и демократии, заключенные в форме нации, бросала вызов неравенству, иерархии и дискриминации, присущим империи, подрывая основы ее существования. Современные империи оказались в положении, при котором сохранялись привилегии и различия, удерживавшие у власти традиционные элиты, и зарождались идеи реформ в либеральном духе, способные уничтожить былые правящие классы. Если великие «буржуазные» заморские империи XIX в. были способны либерализовать, даже демократизировать метрополии, в то же время сохраняя жесткие подавляющие режимы в колониях, проводить разную политику в центре и на периферии в континентальных империях было гораздо труднее, чем в заморских. Демократическая метрополия и колонизованная периферия в заморских империях умудрялись сосуществовать, чему свидетельством являются Англия, Франция и Бельгия, но сочетание самодержавия с конституционализмом либеральной демократии в части государства способствовало дестабилизации во внутренних империях. В России привилегии, которыми пользовалось Великое Финляндское княжество, или даже Конституция, дарованная Болгарии — независимому государству за пределами империи, — постоянно напоминали образованным царским подданным об отказе царя позволить им нечто подобное. В этом главное противоречие континентальных империй. Своеобразный сепаратизм, апартеид — главное условие сохранения демократического и недемократического порядка в отдельном государстве. Но это в высшей степени неустойчивый компромисс, как стало ясно в XX в. правительствам Южной Африки и Израиля.
В континентальных империях, где различия между нацией и империей затушевать гораздо легче, чем в заморских империях, правящие элиты могут попытаться сконструировать гибридные понятия империи-нации, как в царской России или в Османской империи в XIX в.{58} Отвечая на вызовы дееспособности новых национальных государств, имперские элиты способствовали переходу от империй старого режима к современным империям, от более полицентричного и раздробленного государственного устройства, в котором регионы сохраняли совершенно иные юридические, экономические и даже политические структуры, к более централизованному, бюрократическому государству, в котором законы, экономика и даже обычаи и диалекты гомогенизировались государственными элитами. Современные империи разработали много стратегий, чтобы заново стабилизировать свое правление. В России монархия стала более национальной по своему имиджу и в глазах общественности, приблизившись к народу, которым она правила. В Австро-Венгрии центральное государство поделилось властью с несколькими неправящими народами, ведя империю по пути превращения в более эгалитарное и многонациональное государство. В Османской империи прогрессивная бюрократия рассталась с некоторыми традиционными иерархическими практиками, ставившими мусульман выше немусульманского населения, и в реформаторскую эпоху, известную как Танзимат, была предпринята попытка создания гражданской нации всех народов империи, что представляло собой османскую идею новой имперской общности. В последние два десятилетия XIX в. царское правительство испробовало еще одну стратегию — политику административной и культурной русификации, отдававшей предпочтение единственной национальности. После 1908 г. младотурки экспериментировали со всем, чем угодно — от османского либерализма до панисламского, пантюркского либерализма и все более националистического преобразования своей империи{59}. Но модернизирующие империалисты попали в ловушку между этими новыми проектами гомогенизации и рационализации, с одной стороны, и политикой и структурами, дистанцировавшимися и отличавшимися от своих подданных, равно как сохранявшими разобщенность и заброшенность народов империи — с другой.
